Хотя можно было
легко предположить, что в следующей войне кавалерии будет отведена
незначительная роль, сведенная до уровня проведения разведывательных операций,
преследования отступающего врага и пешим боям, в кавалерии по-прежнему царил
боевой дух. О том, что мы когда-то были драгунским полком, практически не
вспоминали. Перед Первой мировой войной мы все еще испытывали романтическое
отношение к ярким сражениям прошлого. Хотя огромное количество времени было
отведено изучению пеших боев, упор делался на сражениях в седле. Вот почему мы
так легкомысленно относились к занятиям по тактике и всему тому, что имело
отношение к современной войне. В конечном счете нас постигло жестокое
разочарование, но зимой 1913/14 года считали, что основным оружием кавалериста
-108- является лошадь. Исходя из этого занятиям верховой ездой отводилось
основное место в плане тренировочных занятий, проводимых в полку.
В русской кавалерии для занятий верховой ездой, или объездки лошадей,
использовались манежи, строительство которых началось в России в XVIII веке.
Система объездки в манеже отлично работала только на учебном плацу, но война
вынудила разочароваться даже самых горячих сторонников этой системы. В самом
начале войны мы стали возвращаться к методам верховой езды прирожденных
всадников восточноевропейских равнин.
Конному спорту в полку не уделялось большого внимания; командир полка Гротен не
одобрял занятий конным спортом. Занятия спортом отнимали слишком много времени,
и офицеры, не отказывавшие себе в удовольствии заниматься конным спортом, в
какой-то мере были потеряны для полка. Однако порядка десяти офицеров все-таки
принимали участие в соревнованиях по преодолению препятствий, и пара офицеров
участвовали в стипль-чезе. Гротен называл их гладиаторами. Шесть офицеров
держали лошадей для участия в бегах, но на них ездили профессиональные жокеи.
Итальянский метод верховой езды был чрезвычайно популярен у молодых офицеров, но
ветераны противились нововведениям. Один из поручиков, Владимир Соколов,
вызвался обучать меня новой системе верховой езды. Оглядываясь назад с позиции
сегодняшнего дня, я понимаю, что новая система для Соколова заключалась всего
лишь в езде с укороченными стременами, привстав в седле, наклонив корпус вперед
на галопе и во время преодоления препятствий. Но для того времени это,
безусловно, было новым словом в технике верховой езды. -109-
Зимой только
новобранцы занимались верховой ездой. Остальные солдаты просто давали лошадям
размяться, а лучшие наездники объезжали молодых лошадей, которые уже прошли
годичный курс обучения в резервных полках. Зимой 1913/14 года мы уже
предполагали, что война начнется летом. Поэтому было сделано исключение из
правил, и в полк прибыли сто не прошедших обучение молодых лошадей. Объездкой и
обучением этих лошадей занимались два офицера и группа специально отобранных
гусар. С лошадьми, купленными на конезаводческих фермах, не возникало особых
проблем, а вот лошади, прибывшие из донских степей, были совершенно дикими. По
соседству с манежем проходили трамвайные пути, и стоило появиться трамваю, как
эти дикие животные, даже с наездниками, рассыпались по всему манежу, словно
горсть орехов, брошенных на пол. Они вставали на дыбы, сбрасывали наездников,
лягались и кусались, но к весне уже находились в строю.
Прогулки верхом на старых лошадях должны были удерживать этих лошадей в хорошей
физической форме, поэтому мы совершали долгие прогулки в окрестностях Москвы. В
1-м эскадроне, в котором я служил корнетом, не приветствовались длительные
прогулки верхом; командира эскадрона больше всего заботил внешний вид лошадей. Я
уже упоминал, что в полку наших лошадей прозвали китами. В пятнадцати минутах от
наших казарм был Новодевичий монастырь. Поле вокруг монастыря, так называемое
Девичье поле, постепенно сокращалось за счет развивающегося города, и мы не
спеша совершали прогулки верхом на этом поле. Как-то на завтраке в офицерском
собрании командир нашей дивизии генерал Гурко спросил Меньшикова: -110-
— Ваши люди в
течение зимы хоть иногда совершают прогулки верхом?
— Да, ваше превосходительство.
— И куда же они ездят?
— На Девичье поле, — с улыбкой ответил Меньшиков. У нас было два помещения для
занятий верховой ездой,
но из-за нехватки места в конюшнях одно помещение использовалось для хранения
сена. Единственное помещение не удовлетворяло всем требованиям, и большинство
занятий по верховой езде проводилось в открытом манеже. Дорожки манежа покрывали
слоем соломы, чтобы лошади не скользили на льду. Периодически дорожки очищали от
снега, и за зиму между дорожками вырастали снежные барьеры.
Первое занятие в закрытом манеже начиналось в семь утра. Зимой в это время было
еще темно. В манеже стоял жуткий холод, и валивший от лошадей пар превращался в
туман, заполнявший манеж, в котором с трудом можно было разглядеть наездников.
Эскадроны по очереди проводили занятие в это неудобное время; следующее занятие
начиналось в девять утра.
Начинались ли занятия в семь или в девять, но всегда находились опоздавшие.
Командиры эскадронов по-разному выражали свое неодобрение. Меньшиков, не слушая
оправданий, говорил:
— Да ладно, это может случиться с каждым.
Ротмистр Марков, командир 2-го эскадрона, молча показывал на часы. Ротмистр
Лазарев, командир 4-го эскадрона, обязательно говорил:
— Вы заставили меня поволноваться, мой друг.
Однако когда корнет появлялся вовремя, но после бессонной ночи, Меньшиков
проявлял прямо-таки отеческую заботу: -111-
— Вы выглядите,
словно схватили простуду. Идите домой и сегодня отдохните.
Все занятия проводились в присутствии командира эскадрона и унтер-офицеров. Нас,
младших офицеров, не особенно принимали в расчет, хотя именно мы проводили
занятия.
Унтер-офицер 1-го эскадрона Николай Сидорович пользовался большим уважением.
Офицеры называли его Николай Иванович, словно он занимал такое же социальное
положение, как они. Только Меньшиков звал его по фамилии. Сидорович был красивым
блондином, розовощеким, с торчащими вверх усами. Слово «бравый» как нельзя лучше
определяло его жизненную позицию. Он посвятил себя воспитанию «бравых» лошадей и
бравых солдат. Он был типичным унтер-офицером мирного времени. Сидорович не
обладал чувством юмора, имея в запасе единственную шутку, которую постоянно
повторял. Каждый раз, когда эскадрон вскакивал в седло после ночи, проведенной в
деревне, он говорил, обращаясь к гусарам:
— Вы составили список оставленного здесь?
Когда эскадрон двигался по дороге, он ехал в хвосте колонны рядом с офицером. Я
часто ездил рядом с Сидо-ровичем, поэтому много раз выслушивал его
немногочисленные истории. Он любил рассказывать о своей поездке в составе
делегации в Данию на похороны короля. Все вечера он проводил с офицером датской
кавалерии. Разговаривать они не могли: Сидорович не знал датского, а датчанин
русского языка, поэтому они просто вместе выпивали. Причем датский офицер никак
не мог перепить Сидоровича. Интересно, что в полку унтер-офицер выпивал только
после захода солнца и никогда не напивался. Если поздно вечером его вызывал
кто-то из офицеров, -112- он, чтобы уничтожить запах алкоголя, жевал что-то с
приторным запахом фиалки.
В первый год службы в полку, если не имелось конкретного плана на какую-то часть
дня, я не решался самостоятельно предпринимать каких-либо действий,
предварительно не посоветовавшись с унтер-офицером. Обычно наш разговор
происходил примерно по такой схеме.
— Николай Иванович, что я должен делать?
— Что пожелаете, ваша честь, — неохотно отвечал Сидорович и, помолчав, добавлял:
— Разрешите доложить, мы совершенно забросили занятия по фехтованию.
— Отлично, давайте займемся фехтованием. Сидорович делал над собой последнее
усилие и, словно удивленный моим предложением, спрашивал:
— Вы приказываете заняться фехтованием?
Таким образом, формальности были соблюдены, и он по-прежнему командовал
эскадроном и мной.
Утренние занятия продолжались до одиннадцати утра Офицеры занимались верховой
ездой в полдень, обычно в закрытом манеже. В час дня возобновлялись занятия с
солдатами, которые продолжались до четырех часов дня. После занятий гусары
чистили и кормили лошадей, а офицеры дважды в неделю посещали различные лекции и
семинары.
В русской кавалерии солдат был вооружен шашкой, пикой и винтовкой, а офицер
шашкой или саблей и револьвером.
Винтовка была той же модели, что у пехотинца, но с укороченным стволом и
измененным способом крепления ружейного ремня и снабженная штыком. -113-
Каптенармусом у
нас был ротмистр Борис Говоров, обаятельный, с тонким чувством юмора, типичным
примером которого служит незначительный эпизод во время одного из регулярных
отчетов «хозяина» офицерского собрания.
— 300 рублей 63 копейки были потрачены на закуску, 1200 рублей 45 копеек на
вино... — уныло перечислял хозяин.
Неожиданно Говоров поднялся с места.
— Прошу прощения, сколько вы сказали копеек? — поинтересовался он.
Человек крайне уравновешенный, душевный, Говоров постоянно исполнял роль
посредника между старшими и младшими офицерами. Все корнеты шли к нему со своими
проблемами. Он предлагал корнету сесть и за стаканом вина спокойно выслушивал
его жалобы. Когда корнет высказывал все, что у него накипело в душе против
Гротена или Трубецкого, и успокаивался, Говоров говорил:
— Забудь об этом. Нас окружают хорошие люди. Давай-ка я подолью тебе еще вина.
С таким же успехом, как в казармах, Говоров улаживал отношения в собственной
семье. Как-то я без приглашения приехал к нему домой, и горничная сказала, что
ротмистр в детской. На полу была расставлена игрушечная кухонная мебель — копия
настоящей; Говоров с двумя маленькими дочками сидел тут же. Когда я вошел в
комнату, одна из дочерей говорила другой:
— Лиза, принеси папе водку из буфета; блины уже готовы.
С не меньшим успехом он действовал и на поле битвы и имел блестящий послужной
список. -114-
У Говорова был
брат, который тоже раньше служил в полку. В революцию 1905 года, когда повар
ненадолго вышел из кухни, провокатор бросил в кастрюлю с кипящим на плите супом
дохлую мышь. В этот день Константин Говоров был дежурным офицером. Он
посоветовал гусарам не есть суп и на глазах всего эскадрона вытащил мышь из
миски с супом и съел ее, заявив, что это просто кусок мяса. Благодаря Говорову
провокация не удалась; в официальной истории полка упомянут этот эпизод. Спустя
пятнадцать лет большевики расстреляли Константина Говорова.
Однако вернемся к винтовкам. Схема изучения действия винтовки и обращения с ней
была чрезвычайно проста: разобрать, почистить и опять собрать. Мы разбирали и
собирали винтовку на время, тренируясь в скорости; учились определять расстояние
от линии огня до мишени. Учебные стрельбы и стрельба по мишеням обычно
устраивались летом, когда мы находились в лагерях. Но зимой было уже ясно, что
летом начнется война, поэтому в январе 1914 года новобранцев начали обучать
обращению с винтовкой. Январь в том году выдался на редкость морозным.
Новобранцы с офицерами отправлялись на стрельбище ранним утром и возвращались
поздно вечером насквозь промерзшие.
Перед стрельбами все винтовки были пристреляны лучшими стрелками полка, и только
потом каждый гусар получал винтовку с подробным описанием ее характерных
особенностей.
Кавалерийская шашка с эфесом, с травленым изображением на клинке двуглавого орла
и вензеля Николая II, была сделана из высокопрочной стали. Вскоре после
окончания кавалерийского училища я купил офицерскую саблю. Офицеры имели право
носить саблю вне строя. Характерным отличием сабли от шашки являлось наличие
-115-
стальных ножен, в то время как у шашки деревянные ножны, обтянутые кожей. В
отличие от шашки, которая чаще носилась на плечевой портупее, сабля всегда
носилась на поясной. Кроме того, шашка была с малой кривизной клинка, сабля
имела сильный изгиб клинка.
Мне было двадцать, и я, естественно, хотел иметь нечто исключительное. Клинок
моей сабли был сделан из знаменитой дамасской стали. Вернувшись домой к обеду, я
застал у родителей крестного отца моей сестры, генерала Владимира Кондратьева.
Генерал осмотрел мою саблю, потрогал клинок и сказал:
— Что ж, давай опробуем ее. У меня обычный стальной клинок. Давай скрестим
клинки и посмотрим, чей прочнее.
Мы так и сделали. На моем клинке появился след от его клинка, с его же клинком
ничего не сделалось.
Мы обучали солдат обращению с шашкой: как быстро выхватывать ее и вкладывать в
ножны, как держать ее на параде и находясь в карауле и, естественно, как
пользоваться ею в бою. На первых занятиях солдаты учились пользоваться шашкой в
пешем бою. Затем в седле, постепенно увеличивая скорость: на шагу, рысью и,
наконец, галопом. В качестве макетов для отработки удара служили глиняные
пирамиды в человеческий рост или длинные прутья, установленные в специальных
держателях. Отрабатывалась сила и меткость удара. В результате занятий некоторые
из наших лошадей лишились кончиков ушей. -116-
В самом начале
войны произошел случай, продемонстрировавший пример мастерского владения
холодным оружием (шашками и пиками). Казачий хорунжий Крючков с тремя казаками
наткнулся на группу немецких кавалерийских разведчиков из двенадцати человек.
Крючков приказал атаковать врага, и казаки убили одиннадцать немцев; больше всех
отличился сам Крючков.
Я встретил Крючкова в штабе пехотного корпуса, где он служил в качестве
связного. В тот день в штабе выступала популярная исполнительница народных песен
Плевицкая.
Певица выразила желание сфотографироваться с героем дня, но Крючков отказался.
— Я женатый человек, — объяснил казак, — и не могу фотографироваться с другой
женщиной.
Теперь что касается пики. Стальной трехгранный наконечник вставлен в стальную
трубку, выполняющую роль древка, и скреплен с ней заклепками. На нижнем конце
древка закреплен ножник. В средней части древка скоба для крепления темляка.
Только половина личного состава эскадрона, которая формировала первую линию
атаки, была вооружена пиками. На полном скаку гусар наносил удар пикой и, ранив
-117- или убив противника, оставлял ее в теле жертвы и выхватывал шашку. В
одиночном бою хорошо обученный гусар способен отбивать пикой удары противника,
защищая себя и лошадь. Я умело обращался с пикой. Сидя верхом, вращал пику
вокруг себя так, что ко мне невозможно было подойти на сабельный удар. Мне
нравилось обучать солдат умению владеть этим видом холодного оружия. Но, честно
говоря, я никогда не видел, чтобы гусары пользовались этими приемами в боевой
обстановке.
Во время войны, особенно когда мы воевали в лесах, пики становились обузой, и
иногда приходилось приложить немало усилий, чтобы заставить солдат не
отказываться от них.
Утверждение, что пика является мощным оружием, можно еще поставить под сомнение,
но она бесспорно производит деморализующий эффект на противника. Только
представьте себе шеренгу несущихся на вас лошадей, ощетинившуюся пиками.
Устрашающая картина. Немцы тоже имели на вооружении пики, поэтому, чтобы пехота
привыкла к виду наступающей кавалерии, мы проводили совместные учения. Пехотинцы
выстраивались в ряд, и мы переходили в атаку. По команде «Шашки наголо, пики к
бою, галопом марш, марш!» мы пускали лошадей легким галопом и разражались
громовым «Ура!».
Зимой, когда молодые солдаты еще неуверенно сидели в седле, мы проводили занятия
в пешем строю, имитируя езду в седле; эти упражнения назывались «на ногах как
верхом». Только в начале весны начинались занятия верхом; сначала в составе
взвода, потом эскадроном и, наконец, полком.
Командир отдавал команды голосом, с помощью шашки, или по его команде приказ
играл горнист. На -118- горне исполнялось порядка двадцати команд, в основном
коротких, имеющих некоторое сходство, и надо было обладать хорошим слухом, чтобы
отличать их друг от друга. Офицеры были обязаны различать эти команды, но и
солдаты должны были разбираться в звуковых командах. Офицеры проводили занятия в
казармах, и солдаты, сидя на койках, хором выводили мелодию сигналов. Некоторые
мелодии давались с трудом, и для простоты запоминания солдаты придумывали слова
к этим звуковым приказам. Например, для команды «По коням!» — «Дьявол мною
овладел, на монахиню я сел». Стишки были, как правило, непристойного содержания.
Все так же сидя на койках, солдаты знакомились со структурой дивизии, узнавали,
кто командует военным округом, корпусом, дивизией и бригадой, какие обязанности
у часовых, что такое дисциплина и т. д. и т. п. Солдаты должны были запомнить
стандартные ответы: «Дисциплина заключается в четком исполнении приказов
вышестоящих по званию», «Солдат, стоящий на посту с оружием в руке,
огнестрельным или холодным, называется часовым», «Часовой является
неприкосновенной личностью». Неграмотные крестьянские парни с трудом улавливали
смысл этих фраз. К концу занятий они сидели совершенно измученные, с
остекленевшим взглядом. Эти занятия проводили офицеры. В свою очередь,
унтер-офицеры проводили инструктаж, нацеленный в первую очередь на то, чтобы
уберечь солдат от совершения необдуманных поступков при исполнении служебных
обязанностей. В головах у гусар царила такая путаница, что один из них на
вопрос: «Какие обязанности у караульного?» — ответил: «Не пить, не курить, не
свистеть, не мочиться». -119-
В 1912 году в
нашей дивизии был сформирован пулеметный эскадрон под командованием сумского
гусара. В нем было всего восемь пулеметов «Максим»1.
Позже, уже во время войны, в каждом полку было четыре пулемета. В конце 1913
года Язвин был переведен в 1-й пулеметный эскадрон. Фамилия командира этого
эскадрона была Швед, поэтому мы называли пулеметный эскадрон шведской армией.
В начале мая мы выехали в лагеря. Полк разместился в пяти деревнях. 1-й эскадрон
и пулеметный эскадрон заняли деревню Мневники, расположенную на левом берегу
Москвы-реки. К моему ужасу, один из старших офицеров, Онгирский, оказался
фанатиком физического воспитания. Каждое утро перед завтраком он насильно
поднимал меня, мы бежали к реке, бросались с разбега в воду, плавали и бежали
обратно. Я всей душой ненавидел эти утренние пробежки и купание и не замечал
каких-либо улучшений в состоянии здоровья, но не смел ослушаться старшего по
званию.
Офицерское собрание находилось в деревне приблизительно в четырех километрах от
нас. Связь между эскадронами осуществлялась с помощью курьеров. В среднем
расстояние от деревень, в которых расположился полк, до Москвы составляло около
восьми километров. От городских окраин можно было доехать верхом в сопровождении
ординарца и там взять извозчика, а ординарец возвращался с лошадью в лагерь. В
городе легко можно было договориться -120- с извозчиком, чтобы вернуться потом
обратно в лагерь. И все-таки, несмотря на близость Москвы, мы находились в
сельской местности. Дачники жаловались, что мы поднимаем много пыли, когда
скачем верхом.
Солдаты, расквартированные в деревне, установили перед каждым домом высокие
шесты, заканчивающиеся рамой, с которой свешивались сплетенные из соломы
кисточки, по числу стоявших во дворе лошадей.
День в лагере начинался рано. В семь тридцать наши эскадроны уже двигались в
пункт сбора, куда мы должны были прибыть в восемь утра. Занятия проводились на
огромном Ходынском поле, в начале лета отдельными эскадронами, а позже в составе
полка. Как вы понимаете, не так-то просто заставить полк примерно в тысячу
лошадей действовать как единый организм, меняя скорость, разворачиваясь,
размыкая и смыкая ряды. К примеру, как совершается разворот в разомкнутом строю.
Полк выстраивается в две линии, примерно по 450 лошадей в каждой. Команда
поступает с правого фланга. Два взвода на левом фланге начинают медленно
разворачиваться на месте; следующий за ними взвод двигается медленным шагом;
следующий рысью и, наконец, правофланговый взвод галопом. В процессе разворота
могут легко возникнуть интервалы не только между отдельными всадниками, но и
между взводами. Чтобы избежать появления интервалов, оба фланга должны оказывать
давление на центр. Если во время разворота в центре строя слышатся проклятия
солдат и хрипы лошадей, значит, строй остается сомкнутым и идеально ровным.
Одно из наиболее зрелищных упражнений, которое демонстрировалось
высокопоставленным гостям, заключалось в следующем. Полк галопировал в
разомкнутом строю в направлении инспекционной группы. Когда до -121- группы
оставалось еще значительное расстояние, звучал приказ: «Стой! Спешиться!» — двое
из каждой тройки солдат спешивались.
В доли секунды спешившиеся солдаты выстраивались, ощетинивались штыками и
появлялись из облаков пыли. Через пару минут горнист играл приказ, лошади
возвращались к спешившимся солдатам, которые вскакивали в седло, мчались в
направлении инспекционной группы, резко останавливаясь буквально в сантиметрах
от гостей. На бумаге это кажется просто, а в действительности на это требовались
долгие дни тренировок.
Когда командир полка хотел переговорить с офицерами, объяснить следующее задание
или отчитать за плохое выполнение предыдущего, звучал сигнал горна, означавший
«Сбор для объяснения задания». Услышав горниста, офицеры бегом или верхом
бросались к командиру.
Выполнение задания, связанного с переходом в атаку на внезапно появившегося
противника, требовало от командира умения быстро принимать решение, а от гусар
быстрого выполнения приказа. Сбоку от двигающейся колонны неожиданно появлялись
кавалерийские, пехотные, артиллерийские или смешанные формирования. Гротен
называл их «куклами»: пехота в красной форме, кавалерия в синей. В зависимости
от рода войск противника командир должен был принять решение, наступать единым
фронтом или расчлененным боевым порядком.
Гротен принял командование полком в 1912 года. До него командиром полка был
Нилов, который после удачного выполнения поставленной учебной задачи говорил,
обращаясь к полку:
— Спасибо, парни. Каждому по глотку водки.
Позже, когда запретили водку и ее место заняло пиво, Нилов как-то забылся и
сказал: -122-
— Каждому по
бутылке водки.
Гусары заулыбались, надеясь, что оговорка обратится реальностью. Надо учесть,
что такие подарки делались из офицерского кармана.
Но далеко не всегда учения и даже показательные выступления проходили гладко. В
1912 году у нас возникли определенные трудности, связанные с переформированием
некоторых соединений. В официальной истории сумских гусар описан один из
печальных эпизодов, относящийся к 1912 году.
В конце сентября 1912 года полк должен был выступить перед американской военной
делегацией. В тот день полком командовал полковник Рахманинов. Была поставлена
задача: из разомкнутого строя построиться в колонну по взводам. Рахманинов отдал
одну из новых команд. Последствия оказались ужасными. К счастью, все произошло
на большом расстоянии от американцев. Рахманинов хотел приблизиться к
американцам разомкнутым строем, но ему этого не удалось. Полк, растянувшись,
мчался по полю. Американцы сидели на самых спокойных старых лошадях, за которых
можно было не волноваться. Одному из гостей, по всей видимости, надоело
наблюдать за облаком пыли, и он решил приблизиться к полку. К несчастью, он
оказался в самом центре совершающего разворот полка. Американец хотел повернуть
назад, но его лошадь понеслась вперед. Она проскочила первую линию, вторую,
третью и, наконец, вырвалась на открытое пространство.
В те дни, когда вместо учений проводились стрельбы, эскадроны вставали затемно и
на рассвете покидали деревни.
Днем лошадей вели на реку купаться и какое-то время отводили для изучения
«службы в действующей армии»; к примеру, как размещать сторожевые посты в -123-
ночное время. Гусары, делая вид, что находятся на войне, ложились на землю,
прячась за кустами, разговаривали и даже украдкой дремали. Заняты были только
офицеры и унтер-офицеры, и в особенности недавние выпускники полковой
унтер-офицерской школы. В это время разведчики применяли на практике знания,
полученные зимой в казармах. К примеру: если предполагается, что небольшое
пехотное подразделение противника вскоре пройдет по узкой дорожке в лесу и
требуется выяснить, сколько человек в этом подразделении и чем они вооружены, то
нужно влезть на дерево, растущее рядом с дорожкой. Убедившись, что никто вас не
видит, вы наклоняете ветви дерева так, чтобы идущим по дорожке людям приходилось
идти согнувшись.
Мы потеряли массу времени, изучая то, что совершенно не пригодилось на войне,
например, передачу сообщений с помощью гелиографа. Заранее предполагая
нецелесообразность использования гелиографа, мы с прохладцей относились к его
изучению. Мы мало времени отводили на обучение солдат принципу действия
гелиографа. Помню, как однажды я стоял у этого аппарата, когда приехавший с
инспекцией генерал написал на листе бумаги сообщение и потребовал передать его с
помощью гелиографа в расположенную неподалеку часть. Мы не были уверены в
способности солдат справиться с этим заданием, поэтому, пока один солдат
неуверенно возился у гелиографа, мы быстро скопировали сообщение и отправили
другого солдата к адресату. Он обернулся через несколько минут, и генерал,
получив ответ, естественно, пришел к выводу, что способ передачи сообщений с
помощью гелиографа является безупречным.
В свободное от службы время солдаты, расквартированные в деревнях, вели обычную
крестьянскую жизнь. -124-
Многие
подружились с семьями, в которых жили, и помогали им по хозяйству. Завязалось
даже несколько любовных историй, и, понятное дело, возникали драки с
деревенскими парнями. Зимой командир эскадрона иногда получал от деревенских
девушек письма с жалобами на бросивших их солдат.
В воинском соединении, состоящем из тысячи человек и лошадей, конечно,
происходили несчастные случаи и нежелательные инциденты. Командир полка
полковник Гротен очень расстраивался по этому поводу. В мае 1914 года, когда мы
направлялись в лагерь, Москва-река затопила берега, и мост у деревни, в которой
размещался 2-й эскадрон, оказался на уровне воды. Командир эскадрона ротмистр
Марков принял решение переводить лошадей по мосту. Одна из молодых лошадей,
испугавшись, упала в воду. Течением ее мгновенно затащило под мост, и она
утонула. Гротен сильно переживал этот случай. Вскоре погибла еще одна лошадь.
Она отвязалась, неудачно перепрыгнула через забор и напоролась на остро
отточенный край частокола. Гротен был вне себя от гнева. Он не успел еще прийти
в себя, как арестованный гусар, сделав подкоп, сбежал с гауптвахты. Гротен с
отчаяния написал прошение об отставке и уехал в отпуск. Пока он был в отпуске,
император, который всегда испытывал к нему нежные чувства, решил сделать его
флигель-адъютантом, то есть членом императорской свиты. Это была высокая честь,
и Гротен понял, что не может уйти в отставку. Он вернулся в полк. Полагаю, что
сумские гусары были единственным кавалерийским полком, которым командовал
человек, удостоившийся столь высокой чести.
В начале июля наш полк обычно перемещался в поселок Клеметьево, расположенный
примерно в ста километрах -125- от Москвы, чтобы принять участие в так
называемом кавалерийском сборе, в котором участвовали восемь кавалерийских
полков. Эти ежегодные маневры заканчивались верховой атакой одной группы из
четырех полков на другую группу из четырех полков. Двухнедельный
подготовительный период заканчивался большими маневрами, после которых мы в
начале сентября возвращались в Москву.
В 1914 году, в предчувствии войны, кавалерийский сбор отменили, и 26 июля пришел
приказ вернуться в казармы. Начался предмобилизационный период. Заново
подковывали лошадей. Проверяли седла и уздечки. Доломаны, кивера и красные
бриджи (в военное время мы носили синие) откладывали, а обмундирование,
предназначенное для военного времени, готовили к выдаче. Солдаты убирали
сундучки с бирками, на которых были написаны данные ближайших родственников.
Столовое серебро, которым мы все так гордились, сдали на хранение в
Государственный банк. Шесть старых штандартов полка передали в исторический
музей.
28 июля Австрия объявила войну Сербии. Поздно вечером 30-го из штаба дивизии по
телефону сообщили, что к нам в полк едет курьер с секретным пакетом. Через
пятнадцать минут после звонка появился курьер. К этому моменту практически все
собрались в казармах. В секретном пакете находился мобилизационный приказ; час
«Ч» объявлялся в полночь. Мы должны были направиться к границе Восточной
Пруссии, а гренадеры направились к австрийскому фронту. Каждый офицер нашего
полка получил запечатанный конверт с подробным перечнем его действий на
последующие тридцать шесть часов, до момента выхода из казарм на вокзал для
погрузки в поезд. -126-
Среди прочего
солдатам выдали консервы, неприкосновенный запас, вскрываемый только в
экстраординарных случаях. Через час двор был усыпан пустыми банками из-под
консервов. Чистое ребячество! Вероятно, солдатам, которые никогда не видели
таких банок, очень хотелось попробовать их содержимое. Даже корнет Константин
Соколов, рассмотрев на банке дату — 1904 год, не смог удержаться, чтобы не
вскрыть ее; в банке оказался суп с кусочками мяса. Поднялся страшный шум.
Солдатам опять выдали неприкосновенный запас (НЗ), и мы тут же забыли об этом
инциденте: наше внимание переключилось на более важные проблемы. Пару месяцев
спустя я вспомнил случай с НЗ, когда мы захватили около сотни немцев. Русская
пехота нанесла поражение немецкому соединению, и около сотни немецких солдат
удалось спрятаться в лесу. Еле живые от усталости, голодные, они не притронулись
к неприкосновенному запасу продовольствия. Немецкая дисциплинированность исключала
наличие человеческих чувств. Я предпочитал командовать русскими солдатами.
Мои родители жили в Санкт-Петербурге. Позвонить из Москвы можно было только с
Центральной телефонной станции. У меня не было времени, чтобы съездить туда, и в
коротком письме я известил родителей об отъезде на фронт. Я знал, что если бы
родители приехали в Москву, то при прощании не стали бы говорить мне таких слов,
как «будь осторожен» или «береги себя». Они прекрасно понимали, что рано или
поздно я должен буду уехать на фронт. Я выбрал карьеру военного, и не было
ничего необычного в том, что меня отправляли на фронт. Они наверняка пожелали бы
мне удачи и сказали: «Храни тебя Господь».
У нас с Язвиным не оставалось времени привести в порядок квартиру. Мы ушли из
дома, словно собирались -127- в скором времени вернуться. После нашего отъезда
моя подруга сложила наши вещи и сохранила их до нашего приезда.
Утром 1 августа полк в новой полевой форме построился на учебном плацу. Командир
дивизии генерал Гурко сказал несколько слов о наступающей войне и скомандовал:
— Первый эшелон...
1-й эскадрон и два взвода 2-го эскадрона под командованием полковника
Рахманинова двинулись в направлении одного из московских железнодорожных
вокзалов.
Попрощаться с нами приехало очень немного людей; июль был жаркий, и большинство
наших родственников, друзей и знакомых уехали из города. Город практически
опустел, и только мальчишки обратили внимание на колонну первого эшелона. Не
было ничего необычного в том, что по улицам на лошадях ехали гусары. Однако
быстро поползли слухи о надвигающейся войне, и на долю следующих эшелонов
пришлись и приветственные возгласы, и прощальные слова, и слезы.
Прохожий с иконой остановил пулеметный взвод и, подняв икону, благословил солдат
и передал икону командиру.
На вокзале нас провожала только госпожа Говорова с дочерью.
Воинский эшелон был составлен из деревянных вагонов для перевозки скота,
выкрашенных в темно-красный цвет с надписями на бортах: «40 солдат, 8 лошадей»,
и пассажирских вагонов. В центре товарного вагона размещались сорок пехотинцев.
Мы заводили по четыре лошади в оба конца вагона, ставили их в два ряда, мордами
к центру, и еще оставалось достаточно места для седел, снаряжения, сена и восьми
гусар. Гусары могли сидеть и лежать -128- на тюках с сеном. Офицеры ехали в
пассажирском вагоне.
Мы изрядно намучились, затаскивая лошадей в вагоны. Оказавшись в непривычной для
себя обстановке, лошади нервничали и не хотели заходить в вагоны. Одного
корнета, получившего сильный удар копытом в голову, пришлось отправить в
госпиталь, где он пролежал два месяца.
На станции Ржев, примерно в трех часах езды от Москвы, каждый эшелон встречал
седой, но с прежней выправкой старик в слезах, один из наших отставных
унтер-офицеров.
3 августа, когда головной эшелон приближался к пункту назначения, небольшому
городку Сувалки, уже было официально объявлено о начале войны. Пока мы ехали к
месту назначения, началась война
Мы двигались к границе, а навстречу нам шли местные жители. Груженные домашним
скарбом телеги, домашний скот, женщины, дети, старики двигались по всем дорогам
в глубь страны. Тогда я впервые увидел беженцев. -129-
Небольшой городок
Сувалки, расположенный примерно в девятнадцати километрах от границы с Восточной
Пруссией, являлся пунктом расквартирования двух кавалерийских полков. Когда 6
августа 1-я кавалерийская дивизия в полном составе собралась в городе, эти два
кавалерийских полка уже ушли к границе. Их казармы пустовали, поэтому шесть дней
наш полк жил в прекрасных условиях. В городе был первоклассный ресторан, и за
эти дни мы, молодые офицеры, не обошли его своим вниманием. Не было ничего
удивительного в том, что в маленьком городе был великолепный ресторан, ведь
здесь стояли кавалерийские полки.
9 августа командир дивизии генерал Гурко отдал приказ: четыре эскадрона, по
одному из четырех полков, должны пересечь границу и провести разведку по четырем
направлениям. Кроме того, генерал очень рассчитывал, что разведчикам удастся
взорвать участки железной дороги между немецкими городами Маркграбово и Гольдап.
Командиры эскадронов, посовещавшись, решили, что основной задачей является
повреждение железнодорожных путей. Понимая, что железная дорога тщательно
охраняется, они, не подчинившись приказу командира -130- дивизии, решили идти
вместе, четырьмя эскадронами. В результате, столкнувшись с мощным сопротивлением
противника, они вернулись, не выполнив ни одной из поставленных перед ними
задач. За неподчинение приказу Гурко лишил офицерских званий командиров трех
эскадронов. Не подвергся наказанию только командир 4-го эскадрона сумских гусар
ротмистр Лазарев, поскольку он пошел по указанному в приказе маршруту, а
остальные присоединились к нему. Вот с такого неприятного инцидента началась для
нашей дивизии война.
На Лазарева было страшно смотреть; он был потрясен решением Гурко и сильно
переживал за командиров эскадронов. Когда спустя три дня Лазарев погиб, мы
решили, что его смерть в какой-то мере связана с тем нервным состоянием, в
котором он пребывал после решения Гурко. Возможно, он решил показать командиру
дивизии, чего стоит как офицер.
С 10 августа эскадроны нашей дивизии начали по очереди приступать к охране
границы. Через два дня наступила наша очередь, и мы направились в деревню
Бакаларжево. Проходившая через деревню дорога пересекала границу у холма, на
котором стояла деревня. В месте пересечения дороги у границы, извилистого узкого
рва, стояли заградительные барьеры и опустевшие помещения русской и немецкой
пограничных застав. В траве валялись пограничные столбы, увенчанные немецким
орлом; по всей видимости, русские разведчики уже были на территории Восточной
Пруссии. По ту сторону границы, в опрятных немецких деревушках, не наблюдалось
признаков жизни.
Ротмистр Меньшиков приказал поручику взять двенадцать солдат, перейти границу и
выяснить, нет ли по-. близости немецких частей. Поручик Снежков и я попросили
-131- разрешения пойти с разведчиками; сейчас для нас все было внове, и мы
рвались в бой. Нам и в голову не приходило, что существует вероятность нарваться
на вражескую засаду и погибнуть. Мы еще в полной мере не осознали, что война уже
является абсолютной реальностью. Нам казалось, что наконец-то начинаются
настоящие приключения. Мы были словно дети, играющие в прятки, но уверенные, что
их в конце концов найдут. Мы передвигались с осторожностью, словно преследуя
добычу, готовые при малейшем шуме выхватить шашки и револьверы.
Вскоре наши романтические иллюзии развеялись. Углубившись на 500 метров в глубь
чужой страны, мы встретили русского солдата-пехотинца, беззаботно
возвращавшегося на нашу территорию с украденными в немецкой деревне гусями. Эта
картина вернула нас к действительности, и, быстро проскакав несколько деревень и
не встретив ни одного немецкого отряда, мы вернулись в эскадрон.
Поздно вечером в эскадрон был доставлен запечатанный конверт, который следовало
вскрыть в полночь. В нем содержался приказ относительно нашего завтрашнего
участия в переходе границы. Из приказа мы поняли только одно: переходим в
наступление; нам не сообщили, что это будет разведка боем, после чего мы должны
вернуться на свою территорию, в Россию. Только позже нам стали известны планы
Гурко. Он хотел попытаться захватить Маркграбово, немецкий город, находившийся
примерно в десяти километрах от нашей деревни, просто чтобы понять, насколько
сильное сопротивление окажут немцы. Эта была просто широкомасштабная
разведывательная операция. В этой операции участвовала наша дивизия, в полном
составе, и стрелковый полк. На границе в полной боевой готовности постоянно
находились стрелковые и -132- кавалерийские полки. В этом смысле у них было
преимущество перед пехотными полками, которым требовалось время для того, чтобы
перебросить сформированные из резервистов полки, практически вдвое увеличив их
численность.
Наш эскадрон и два стрелковых взвода получили приказ защищать левый фланг наших
войск, которые должны были перейти в наступление на широком фронте. Мы не должны
были принимать непосредственное участие в наступлении на Маркграбово. Операция
началась затемно. Гусары вскочили в седло, и ротмистр Меньшиков, занявший свое
обычное место впереди эскадрона, осенил себя крестным знамением. Я никогда не
был особенно религиозен и не привык креститься, но, оглянувшись вокруг и
отметив, что все перекрестились, решил сделать то же самое.
Больше часа мы двигались в темноте; стрелки опережали нас метров на триста Мы
двигались колонной по узкой грязной дороге, в то время как пехота шла
развернутым строем по полю. Время от времени пехотинцы останавливались, тревожно
прислушиваясь, а затем продолжали двигаться вперед. В процессе наступления им
удалось уничтожить небольшой немецкий пехотный отряд. Вместо привычных команд,
раздавались условные сигналы — птичьи крики, странно звучавшие в ночной тишине.
Действие стрелковых взводов вызвало такое уважение со стороны наших солдат, что,
когда мы повернули налево, отделяясь от наших стрелков, некоторые гусары
тревожным шепотом спрашивали:
— Мы делаем это ради их пользы? Потом мы опять объединимся с ними?
На рассвете нас обстреляло немецкое подразделение. Меньшиков приказал моему
взводу спешиться и выбить -133- немцев с занятой позиции. Я принял решение
сделать небольшой крюк, чтобы пройти через рощу. Немцы, вероятно, заметили, как
мы вошли в рощу, и, хотя не видели нас, принялись обстреливать вслепую. Воздух
наполнился какими-то свистящими и чмокающими звуками. Я еще никогда не попадал
под обстрел и не был знаком с этими звуками.
— Что это, ваша честь? — спросил ехавший рядом со мной унтер-офицер.
— Полагаю, что пули, — беззаботно ответил я.
Ни один из моих солдат не был ранен или убит, поэтому пули пока еще оставались
каким-то абстрактным понятием. Когда мы подошли к позиции, с которой немцы вели
огонь, там уже никого не было.
Вот так я впервые услышал «свист» пуль. В армии ходит шутка: солдата спрашивают,
слышал ли он когда-нибудь свист пуль. «Дважды, — отвечает солдат. — Один раз —
когда она пролетела мимо меня, а второй — когда я пролетел мимо нее».
В этот день наш эскадрон не столкнулся лицом к лицу с немецкими солдатами,
поэтому Сидоровичу пришла в голову идея, что нас просто обстреляли «мирные
жители». Кстати, вполне возможно. Некоторые гражданские лица по собственной
инициативе обстреливали наши небольшие воинские подразделения.
В семь утра эскадрон подошел к большой немецкой ферме, расположенной на холме, с
которого открывался отличный обзор. Наша дивизия двигалась в направлении
Маркграбова; Сумской полк на левом фланге. Сейчас наш эскадрон был не более чем
зритель; пока от нас не требовалось никаких действий.
Наступление на Маркграбово шло сначала по пересеченной местности, а затем по
узким полоскам земли -134- между многочисленных озер, лежащих перед городом. Это
был единственно возможный способ подобраться к городу.
Мы наблюдали за происходящим с холма, и разворачивающаяся внизу картина
удивительно напоминала хорошо знакомые нам живописные полотна с изображением
баталий XIX века. Временами наши спешившиеся гусары маршировали так, словно они
находились на учебном плацу. Гремела артиллерийская канонада. Рвалась шрапнель.
Свистели пули. Но наши солдаты упорно шли вперед. Картина была столь
завораживающе-прекрасной, что ни мой мозг, ни сердце не пронзала мысль, что мы
являемся свидетелями действия, когда люди убивают друг друга
К середине дня прибыл гусар с сообщением от Гротена. Он отдал честь рукой с
зажатым в ней конвертом, поскольку другую руку прижимал к груди. Когда мы
спросили, что с ним, он ответил, что ранен в грудь. Мы были в шоке.
— Кто-нибудь еще ранен в полку? — спросил Меньшиков.
— Несколько солдат, ваша честь, и кое-кто из офицеров. Подполковник Адамович
тяжело ранен и не приходит в сознание. Корнет Хоружинский при смерти. Ротмистр
Лазарев убит.
Только в этот момент я с полной очевидностью понял, что, подойдя к границе, мы
попали на войну.
Позже мы узнали, что произошло с нашим полком в окрестностях Маркграбова. Наша
кавалерийская дивизия с легкостью отбросила немецкие передовые части и подошла к
озерам раньше пехоты. Три наших эскадрона перешли в наступление, а два
оставались в резерве: 4-й эскадрон на левом фланге, 6-й на правом. Мой друг
Язвин с двумя пулеметными расчетами находился на -135- правом фланге.
Подполковник Адамович командовал правофланговой группой. 4-й эскадрон под
командованием ротмистра Лазарева наступал на город с юга. Гусары были встречены
сильным огнем. Лазарев попросил перебросить к нему пулеметы, но командир
бригады, генерал Нилов, отказал в его просьбе; он предпочел оставить пулеметы в
резерве.
Первым из офицеров ранили Адамовича. Когда мы еще ехали на поезде к границе,
Адамович сказал, что боится не смерти, а тяжелого ранения. С ним случилось то,
чего он больше всего боялся. Он был тяжело ранен и уже не вернулся в полк.
Ротмистр Лазарев, пытаясь заставить перейти в атаку свой эскадрон, прижатый к
земле немецким огнем, выскочил на лошади вперед. Он представлял отличную мишень
для немецких стрелков и вскоре был убит. Мой друг с самого детства Константин
Соколов, всего на год старше меня, принял командование эскадроном, и тут же ему
сообщили, что смертельно ранен корнет Хоружинский. В «славной школе» Хоружинский
был моим «зверем» и всего три дня назад прибыл в полк.
Маркграбово не был хорошо укрепленным городом; немцы, очевидно, и не стремились
к этому. Они сконцентрировали весь огонь на левом фланге, где располагался наш
полк, а на центр и правый фланг у них просто не хватало сил Другие полки нашей
дивизии вскоре проникли в город, и пехота вошла в Маркграбово без единого
выстрела.
Операция закончилась. Поступил приказ отступить. На обратном пути 4-й эскадрон
нашел только несколько своих лошадей на том месте, где им поступил приказ
спешиться. Пока шел бой, напуганные артиллерийской канонадой лошади разбежались
в разные стороны. На одной -136- из оставшихся лошадей ехал гусар, прижимающий к
себе раненого корнета Хоружинского. Большинство гусар возвращалось обратно
пешком. Пройдя немногим больше двух километров, гусары увидели своих лошадей,
бодрой рысью скачущих в их направлении. Впереди скакал Рахманинов, которому
удалось собрать разбежавшихся лошадей.
Сражение у Маркграбова, короткое и не имевшее важного значения, стало для нашего
полка боевым крещением. Результаты сражения произвели на нас удручающее
впечатление. Мы, естественно, не знали, что это была просто разведка боем, и
посчитали последующее отступление своим поражением. К тому же мы потеряли трех
офицеров, двое из которых были для многих из нас давними друзьями. Лазарева и
Хоружинского похоронили в Сувалках.
На обратном пути наш эскадрон находился на правом фланге, и Меньшиков отправил
мой взвод охранять наш фланг. Таким образом, мы скакали практически вплотную к
границе, вдоль пограничного рва. Неожиданно над головой засвистели пули, и мы
услышали выстрелы, доносившиеся откуда-то справа.
— Они там! Смотрите, они там! — закричал один из моих солдат, указывая в сторону
фермы.
Увидев пару человек, скрывшихся за домом, я приказал спешиться двадцати гусарам,
и мы бросились к ферме. Над головой свистели пули, и тут я увидел канаву,
ведущую к ферме. Я приказал солдатам использовать ее в качестве укрытия. Только
на следующий день я понял, что канава была границей, и ферма находилась на
русской земле. Но в этот момент у меня не было времени на размышления; мы
наступали под огнем. Когда мы подбежали к ферме, все стихло, и мы не нашли тех,
кто в нас стрелял. Тогда мы не придумали ничего лучше, как поджечь ферму, то,
что -137- потом наши войска делали ежедневно в подобных обстоятельствах. На
немецкой стороне творилось нечто несусветное. На протяжении нескольких миль
горели дома, сараи, стога сена. Позже некоторые апологеты, вроде генерала Гурко,
пытались приписать эти пожары немцам.
Якобы с их помощью немцы отмечали продвижение наших войск. У меня подобные
объяснения вызывают сильные сомнения, но, даже если в каких-то случаях это
соответствует действительности, лично я знаю о многих случаях, когда мы
выступали просто в качестве поджигателей.
Спустя два дня поджог русской фермы получил продолжение. Из штаба в полк прибыл
адъютант, чтобы выяснить, кто из русских кавалеристов устроил пожар на ферме,
расположенной на нашей территории. Мне пришлось объяснять, что мой взвод был
обстрелян неизвестными, скрывавшимися на ферме. В течение нескольких дней я с
подозрением оглядывал все канавы.
Бои, продолжавшиеся в течение шести месяцев в этом районе, избавили от
необходимости решать вопрос в отношении точного местоположения границы;
практически все строения по обе стороны границы были уничтожены.
6 августа 1-я
кавалерийская дивизия опять пересекла немецкую границу. Поступил приказ
прикрывать левый фланг 4-го пехотного корпуса, который на следующий день должен
был перейти в наступление.
Когда мы вошли в Восточную Пруссию, то первым городом на нашем пути был
Мирунскен. В городе была фабрика -138- по производству сыра, и в скором времени
почти с каждого седла свисали гроздья сыров. В кавалерии были привычны к самым
разным ароматам, но никогда ни до, ни после этого мы не издавали подобных
запахов. Для наших солдат наступили «золотые времена». На протяжении двух,
может, трех недель они ели самую изысканную пищу: немецкие сосиски, ветчину,
свинину, цыплят и гусей. Сидорович не одобрял столь высокий уровень жизни; он
предсказывал, что очень скоро наступит день, когда мы все дорого заплатим за все
эти кулинарные изыски.
На левом фланге 4-го пехотного корпуса находился пехотный полк под командованием
полковника Комарова. Он был старым другом нашей семьи и, зная, что из нашего
полка к нему должны прислать офицера связи, попросил, чтобы прислали меня. Он
несколько запоздал со своей просьбой: к нему уже выехал корнет Жуковский. Это
был первый случай в цепи удач, которые сопутствовали мне на протяжении всей
войны, а затем и во время революции. Через день полк Комарова принял участие в
сражении, в котором понес жестокие потери. Сам Комаров был убит, а Жуковский
ранен; на его месте мог оказаться я.
Спустя три дня меня послали в качестве офицера связи в пехотную дивизию того же
пехотного корпуса, принимавшего участие в тяжелых боях у города Гумбинен.
За два часа до моего появления наша пехота полностью разгромила немецкую
пехотную дивизию. Когда я прибыл в дивизию, немцы уже отступили. По полю боя
ходили санитары, подбирая раненых, и русских и немцев. Поле боя было усеяно
мертвыми и ранеными. Мне рассказали, что русские наступали под ураганным огнем
противника, -139- все ближе и ближе подходя к немцам, и, наконец, подойдя чуть
ли не вплотную друг к другу, обе стороны поднялись, сомкнули ряды и бросились в
атаку под музыку с развевающимися флагами. Большая, кровавая битва, в которую
были вовлечены несколько дивизий с обеих сторон.
Зачастую из памяти выпадают значительные события, но остаются какие-то отдельные
сцены, незначительные детали, незнакомые люди. Так и мне почему-то запомнился
раненый немец, лежавший на носилках с сигарой в зубах. Я понимал, что это
дешевые немецкие сигары, но они свидетельствовали о таком уровне жизни, о
котором не имели понятия в русской армии. Еще одна картина запечатлелась в моей
памяти. Мертвый русский солдат, большой, белобрысый; он погиб перед последней
атакой. По всей видимости, он был храбрым солдатом, поскольку пуля сразила его в
тот момент, когда он намного опередил своих товарищей по роте. Судя по большой
куче гильз, он отстреливался до последнего. С тех пор я видел тысячи мертвых и
раненых, но в памяти ярким воспоминанием остался именно этот русский солдат.
После поражения при Гумбинене немцы начали отступать таким образом, чтобы
оторваться от 1-й русской армии, поскольку в это время с юга в Восточную Пруссию
входила 2-я русская армия; немцы боялись попасть в клещи. Но 1-я армия все равно
не могла преследовать отступающего противника; возникли проблемы с доставкой
ресурсов. Стоило русской пехоте остановиться на несколько дней, как немцы тут же
перебросили войска на юг Восточной Пруссии, где в течение недели разгромили 2-ю
русскую армию. Это сражение вошло в историю Первой мировой войны как битва при
Танненберге.
Наша дивизия проводила разведывательные операции на шестидесятикилометровом
фронте. Разведывательные -140- группы из двенадцати солдат под командованием
офицеров или из шести солдат под командованием унтер-офицеров обычно уходили
часов на сорок восемь, то есть на двое бессонных суток. Часто, отдохнув не более
суток в полку, корнет опять уходил на разведку. Эти разведывательные группы, а
иногда эскадроны удалялись от полка более чем на тридцать километров. В это
время полк тоже не стоял на месте и совсем не обязательно двигался по заранее
обговоренному маршруту. В свою очередь, разведчики не двигались по прямой. Если
они попадали под обстрел, то, пытаясь уйти от наступающего врага, начинали
кружить по лесу, заметая следы, словно зайцы, преследуемые сворой охотничьих
собак. Даже при наличии карты им зачастую приходилось тратить какое-то время,
чтобы сориентироваться на местности. За исключением унтер-офицера и парочки
толковых разведчиков, все остальные были простыми солдатами, которых можно было
использовать только в качестве связных.
Получив какое-то количество информации, командир разведывательной группы
отправлял связного в полк. Как правило, солдат был неграмотный, и ему было
бессмысленно показывать на карте, где находится группа, а где в данный момент
может быть полк. Ему просто говорили:
— Доставь сообщение командиру полка.
На конверте командир группы проставлял время ухода. Удивительное дело: очень
часто связные скакали напрямик и быстро оборачивались в обе стороны. Как они это
делали? Каким инстинктом руководствовались эти деревенские парни, скакавшие по
чужой территории?
Серьезной проблемой в разведывательных операциях являлась забота о раненых. В
полку был один санитарный фургон, который, естественно, двигался вместе с
полком. Один врач обслуживал весь полк. В каждом эскадроне был -141- медбрат,
который, как правило, оставался с эскадроном. У разведывательных групп были
только комплекты для оказания первой медицинской помощи. Но даже если удавалось
оказать помощь, то оставалась проблема, как доставить раненого в полк. Обычно
раненого привязывали к седлу и кто-нибудь из гусаров доставлял его в полк. В
этих случаях приходилось только уповать на удачу.
Проще решался вопрос с ранеными лошадьми, по крайней мере в первые дни вторжения
в Восточную Пруссию. Наша кавалерия быстро продвигалась в глубь страны, и на
пастбищах еще паслись немецкие лошади. Мы оставляли легкораненых или захромавших
лошадей и седлали немецких. Зачастую, если это была верховая лошадь, обмен
оказывался очень выгодным.
Находясь на немецкой территории всего несколько дней, мы как-то проехали
племенную ферму. Смеркалось, и вскоре мы решили остановиться на ночлег. Гротен,
вспомнив о породистых лошадях, которых мы увидели на ферме, приказал мне взять
своих солдат и вернуться на ферму, чтобы отобрать несколько животных. С
тридцатью солдатами мне бы не составило труда пригнать тридцать-сорок лошадей.
Прискакав на ферму, мы отобрали лошадей. Солдаты окружили табун и, с помощью
тупых концов пик направляя лошадей и не давая им убежать, двинулись в полк. К
тому моменту почти стемнело. Неожиданно справа на холме появились силуэты
немецких кавалеристов. Было довольно темно, но мы сразу поняли, что это немцы,
по той простой причине, что не увидели за спиной винтовок (немцы крепили их на
седлах) и разглядели форму пик (на немецких пиках были шарики, препятствующие
глубокому проникновению пики в тело жертвы); шарики выделялись на фоне неба Это
была немецкая разведывательная группа из десяти-пятнадцати -142- человек.
Сомневаюсь, что в темноте они могли разглядеть, сколько нас было на самом деле;
они вполне могли решить, что человек семьдесят.
— Немцы! — закричали мои солдаты. — В атаку!
— Ура! — крикнул я раньше, чем придумал, что делать дальше.
Мое «ура!» скорее напоминала «ату!», и мы кинулись в атаку, но немцы мгновенно
скрылись. Нам ничего не оставалось, как остановиться: не могли же мы
преследовать их в темноте. Все длилось не более пары минут, но за это время
половина отобранных нами лошадей разбежалась. Я чувствовал себя полным дураком,
когда привел Гротену всего пятнадцать лошадей, ни словом не обмолвившись о том,
куда делись еще как минимум пятнадцать. Одну из лошадей Гротен отдал мне. Как
было принято говорить в русской армии, эта лошадь была подарком «от благодарного
населения». Хороших кровей, гнедая четырехлетка, с отвратительным нравом. Мой
денщик Куровский ненавидел ее всеми фибрами души.
Моя более чем неуместная попытка атаковать противника была, вероятно,
продиктована услышанной накануне историей о первой кавалерийской атаке нашей
дивизии. Казачий взвод возвращался в полк из ночного дозора. Неожиданно
появились немцы и разомкнутым строем пошли в атаку. После бессонной ночи казаки
устали, хотели спать и не были расположены принимать бой, хотя их было вдвое
больше, чем немцев. Немцы были на своей земле и, увидев, что казаки направляются
к болоту, не спешили переходить в наступление. Когда казаки уткнулись в болото и
поняли, что у них нет иного выхода, как принять бой, они развернулись и пошли в
атаку. Немецкие взводы стояли на холме, с которого было видно болото. Казаки
одолели подъем, пустили лошадей -143- легким галопом, атаковали немцев и
одержали полную победу.
Спустя пятнадцать минут наш эскадрон встретил на дороге двух казаков, которые
скакали в полк, чтобы сообщить о схватке с немцами.
— Вы обязательно должны поехать туда, — сказали они. — Все поле усеяно мертвыми
немцами и их лошадьми. Никому не удалось сбежать.
— А у вас есть потери? — спросил я, придя в невероятное возбуждение от их
сообщения.
— Всего лишь несколько раненых.
Мое настроение повысилось с той же скоростью, как столбик ртути повышается в
градуснике, всунутом под мышку человеку, мечущемуся в горячечном бреду. Если с
такой легкостью можно напасть и победить немцев, то мне захотелось тут же
ринуться в бой.
— А что с вашими офицерами? — спросил один из солдат.
— Оба офицера убиты, — ответил казак.
У меня резко испортилось настроение.
Свидетели, как обычно, несколько приукрасили события. На поле боя осталось
тридцать семь убитых немцев; кое-кому удалось скрыться, хотя, как я думаю,
многие из них были ранены. Казачьи офицеры, к счастью, были только ранены. Для
меня это была первая новость непосредственно с места событий.
Спустя пару дней один взвод из нашего полка вошел в деревню, занятую небольшим
пехотным подразделением противника, и попытался выбить его оттуда. На следующий
день я принял участие в сражении, окончившемся полным провалом. Два эскадрона,
1-й и 6-й, под командованием Рахманинова, были остановлены ведущимся из деревни
огнем. У нас был приказ продолжать наступление, -144- поэтому Рахманинов
приказал наступать развернутым строем. Немцы не собирались отдавать деревню, и
нам пришлось отступить под ураганным огнем противника. Отступая, эскадроны
повернули направо и поскакали по вспаханному полю. В этой стороне стреляли
значительно меньше, однако ранение получил поручик Онгирский, который в свое
время в лагерях заставлял меня бегать по утрам к Москве-реке. Кроме того, был
ранен унтер-офицер 6-го эскадрона; его лошадь упала рядом со мной. Я остановился
и попросил двух гусаров помочь мне. Я и один из гусар подсадили раненого
унтер-офицера к сидевшему на лошади другому гусару. Пока мы занимались раненым,
вокруг свистели пули, вздымая пыль в опасной близости от нас. Мне казалось, что
мы страшно возимся. «Зачем я взялся помогать этому унтер-офицеру? Ведь я его
едва знаю. Какое мне до него дело?» — пронеслось у меня в голове. На самом деле
мы действовали очень быстро и слаженно, и в скором времени уже скакали за нашим
эскадроном. Унтер-офицер выжил, как, впрочем, и Онгирский. Неделей раньше 1-й
эскадрон потерял Жуковского, теперь был ранен Онгирский; Меньшиков пребывал в
мрачном настроении.
— Остерегайтесь мирных жителей, — не уставал повторять Сидорович.
Словно в доказательство его словам, корнет Буцко был ранен, но не в бою, а
выстрелом из леса. Полк потерял хорошего солдата Впоследствии Буцко направили в
Вашингтон в качестве помощника военного атташе.
Примерно в то же время я принимал участие в другой операции под командованием
Рахманинова. Мы должны были устроить взрыв на железной дороге. В каждом
эскадроне имелся ящик взрывчатки. Для проведения операции были взяты все шесть
ящиков. Таким образом, от каждого -145- эскадрона на операцию отправились верхом
офицер, четыре солдата и лошадь, груженная ящиками с взрывчаткой. Я участвовал в
операции от 1-го эскадрона. Мы без приключений доехали до железной дороги, но
были уверены, что попадем под обстрел, как только поднимемся на насыпь. Пока мы
находились под прикрытием насыпи, Рахманинов распорядился следующим образом:
— Мы распределимся вдоль насыпи, чтобы между группами было расстояние порядка
двухсот метров. Как только заложите взрывчатку и будете готовы поджечь запал,
поднимите вверх руку с платком. Я буду посередине между вами и все время буду
держать в поднятой руке платок. Как только все поднимут руки, я опущу свою. В
этот момент вы подожжете запалы.
В этом, вероятно, проявился артистизм его натуры; ему хотелось усилить эффект,
одновременно взорвав пути в шести местах. Вполне возможно, что он считал этот
план операции более безопасным. Но, вне зависимости от того, что он считал, план
не сработал. Стоило нам показаться над насыпью, как вокруг засвистели пули; о
том, чтобы встать в полный рост, не могло быть речи. Мы быстро, не согласовав
свои действия, поджигали запалы и скатывались вниз по насыпи. Все это время
Рахманинов, выпрямившись во весь рост, стоял на путях; не понимаю, как его не
убили.
В эти же дни произошел незначительный случай, когда мое незнание техники спасло
положение. В самом начале нашего вторжения в Восточную Пруссию в нашей дивизии
находились три грузовика, которые привозили нам продовольствие. Как-то ночью мой
взвод находился на маленькой ферме у дороги, охраняя покой спящей дивизии.
Грузовики не заметили, как переехали русскую линию фронта. В этом, впрочем, не
было ничего странного, -146- поскольку не существовало четкой линии фронта.
Вскоре водители поняли, что ошиблись, и решили вернуться другим путем. Они
поехали по дороге, за которой наблюдал мой взвод. Ночью я сидел в доме, когда
вбежал часовой и сообщил, что по дороге в нашем направлении едут немецкие
бронемашины. Я выскочил на улицу и услышал грохот приближающихся машин. В
следующую секунду мой взвод залег на линии огня, а я попытался прикинуть, как
проще всего вывести из строя бронемашины. Где их самое уязвимое место? Какая
часть машины должна стать целью? Я ничего не знал об этих чертовых машинах и
решил, что надо стрелять по колесам. Итак, я приказал стрелять по колесам. Когда
бронемашины приблизились и можно было различить контуры головной машины, я
крикнул:
— Взвод, пли!
После первого залпа со стороны машин раздался крик:
— Разворачивайся, здесь немцы!
Остальные слова я не берусь воспроизводить на страницах этой книги. К счастью,
мы никого не подстрелили, поскольку целились в колеса.
23 августа дивизия подошла к Ангербургу, занятому немецкой кавалерией. В первых
рядах были сумские гусары. Два наших эскадрона, наступая в пешем строю,
вытеснили немцев из города. «Мирное население» принимало активное участие в
схватке, и один гусар получил ранение в лицо. Превратившееся в кровавое месиво
лицо товарища привело гусар в бешенство. Несколько мирных жителей поплатились
жизнью, прежде чем в эскадронах удалось навести порядок.
К разговору об убийствах гражданского населения. Примерно в это время штаб армии
выпустил крайне неудачный приказ. Он касался немецких велосипедистов. -147-
Понятно, что
многие из них действительно были шпионами, но приказ был сформулирован таким
образом, что все немцы на велосипедах оказывались шпионами. Кроме того, согласно
приказу любой русский солдат имел право убить немецкого велосипедиста. И солдаты
весьма активно пользовались этим правом. Я как-то услышал, как один из моих
гусаров говорил другому:
— Я пристрелил его. Он упал, и у него подергивались ноги, как будто он продолжал
ехать на велосипеде.
Многие офицеры выразили несогласие с этим приказом Вполне возможно, что это
сыграло свою роль в скорой отмене или пересмотре, я уже точно не помню, этого
приказа.
Итак, мы заняли Ангенбург. Полковник Рахманинов шел по улице и увидел группу
гусар у входа в магазин. Когда Рахманинов подошел ближе, гусары побежали. Внутри
явно что-то происходило. Дверь магазина была сорвана с петель; в помещении царил
страшный беспорядок. Рахманинов вошел и услышал доносившиеся откуда-то снизу
голоса. Он понял, что магазин грабят. Спустившись по лестнице в подвал и громко
ругаясь, Рахманинов приказал ворам выходить. Первым появился командир нашей
бригады.
— Ну, и почему же вы ругаетесь, полковник? — спокойно спросил он.
Позже Рахманинов нашел огромный ржавый ключ и стал убеждать всех, что это ключ
от города Хотя мы скептически отнеслись к его находке, он сохранил ключ для
музея. Рахманинов всегда оставался старательным хранителем музея.
Мы действовали, как любая армия в этом подлунном мире: грабили, разрушали, а
потом очень сожалели, признавая содеянное. Однажды в небольшом немецком городке
-148- я вошел в пустой дом и увидел гусара из своего взвода, который, сидя у
рояля, выдирал из него клавиши. Задача была непростой, и солдату приходилось
прикладывать значительные усилия. Я окликнул его по имени. Он вскочил и
вытянулся по стойке «смирно».
— Зачем ты ломаешь рояль?
Он посмотрел на меня с таким видом, словно я сказал невероятную глупость.
— Так он же немецкий!
Мой друг корнет Константин Соколов как-то застал одного из наших солдата за
нелепым занятием: он с большим усердием, одну за другой, разбивал граммофонные
пластинки. На вопрос, зачем он это делает, солдат ответил, что нет иголок, чтобы
проиграть пластинки.
Немцы быстро отступали, и мы следовали за ними в том же темпе, чуть ли не
наступая им на пятки. К примеру, 25 августа дивизия продвинулась вперед на
двадцать семь километров. Накануне во время разведывательной операции был ранен
корнет Георгиади. Он, как и убитый Хоружинский, появился в полку в Сувалках;
удача отвернулась от него на десять дней позже, чем от Хоружинского.
Двигаясь в быстром темпе, мы иногда проходили деревни и маленькие городки, в
которых шла обычная жизнь. Как-то моя разведывательная группа двигалась по
длинной узкой улице, единственной в деревне. Мы остановились на углу, дожидаясь
нашу вторую группу, которая должна была свернуть влево, в то время как мы
собирались двинуться вперед. Вдруг за спиной раздался крик:
— Herr Leutnant!
Я обернулся. Ко мне в панике бежала женщина, выкрикивая по-немецки:
— Kosaken, Kosaken! -149-
Подбежав ближе,
она оглядела меня и моих солдат и, в ужасе всплеснув руками, бросилась бежать.
Вероятно, на этом углу, где сейчас стояли мы, за несколько минут до этого
находился немецкий кавалерийский отряд.
27 августа наша дивизия, в авангарде были уланы, успешно справилась с немецкой
пехотой и захватила важный в стратегическом отношении железнодорожный узел,
город Коршен. Поступил приказ взорвать станцию. Я принимал участие в этом
«пикнике», а когда на станционном складе нашли вино, начался уже другой
«пикник».
На следующий день мы двинулись дальше, и если все пойдет хорошо, то ночь мы
должны были провести в небольшом городке под названием Сантопен. Дивизия
приближалась к городу. Гусары впереди колонны. По бокам от колонны, на
расстоянии в два километра, скакали взводы, прикрывающие фланги своего полка.
Снежков со своим взводом ехал справа, я со своим взводом слева от нашего полка.
Примерно в пятистах метрах за мной скакал казачий взвод. В какой-то момент сзади
раздались выстрелы. Я отправил курьера с донесением в полк, а сам решил поехать
назад, чтобы узнать, не нуждаются ли казаки в нашей помощи. Казаки, спешившись,
обстреливали две фермы, стоявшие на расстоянии нескольких сотен метров от
дороги. В ответ раздавались одиночные выстрелы. Тем временем подъехал еще один
казачий взвод. Теперь нас в общей сложности было человек семьдесят
пять—восемьдесят. Пару раз между фермами мелькнули немецкие кавалеристы. Мы
решили, что на фермах может прятаться, самое большее, один эскадрон. Казаки,
основываясь на недавнем опыте, заявили, что это не имеет никакого значения. Нам
следовало доложить о положении дел. Мы не должны были проявлять инициативу, но
уж очень удачно складывалась ситуация. Нам даже не могло прийти в голову, -150-
что кроме кавалерии там находится еще пехота, мало того, еще и артиллерия. На
деле оказалось, что это была головная часть немецкой колонны, длиной в полторы
мили, о чем наши разведчики немедленно доложили Гурко.
В доли секунды мы составили план атаки. Один из казачьих взводов должен был
обойти справа одну ферму, а другой слева другую ферму. Я шел между ними. Мало
того, что фермы находились от нас на значительном расстоянии, так они еще стояли
на холме, поэтому мы решили идти на рысях с максимально возможной скоростью. Мы
вскочили на лошадей и разомкнутым строем (расстояние между солдатами было от 2
до 5 метров) понеслись к холму. Немцы усилили огонь, из чего мы сделали вывод,
что на фермах гораздо больше солдат, чем мы предположили. На пути к фермам нам
предстояло преодолеть пару небольших возвышенностей, и, преодолев одну, мы
остановились, чтобы посовещаться. Не теряя времени даром, мы спешились и открыли
огонь. Зато немцы почти прекратили стрелять. Уже потом я понял, что они играли с
нами в кошки-мышки. Стрельба стихала, заставляя нас думать, что перед нами
слабый противник, тем самым побуждая нас к наступлению. Одним словом, мы
принимали желаемое за действительное, что естественно в подобных случаях. Теперь
мы были намного ближе к цели и считали, что если перейти на галоп, то через пару
минут вступим в бой с противником. Мы вскочили на лошадей и поскакали вперед.
Две пары наблюдателей скакали немного впереди по правую и левую сторону от
нашего растянутого строя. Внезапно левая пара развернулась с криком:
— Пехота!
Отпустив поводья и вскинув винтовки, они стали обстреливать ферму, продолжая
выкрикивать:
— Пехота! Пехота! -151-
Они успели
сделать не более двух выстрелов, когда немцам надоело притворяться. Вот тут-то
все и началось. Застрочили пулеметы; у нас над головой рвалась шрапнель. В
первый момент мы остолбенели от неожиданности, а уже в следующую секунду все три
взвода поскакали назад. Не помню, как я развернулся, как поскакал обратно. Я
словно на мгновение потерял сознание. Я был в панике. Удивительно, но мой взвод
понес незначительные потери, а вот о казаках ничего сказать не могу.
В то время когда мы неслись к фермам, наш полк входил в Сантопен. А когда начали
рваться снаряды и наш полк подошел к площади, на которой стояла церковь, мы в
панике отступали. Немцы открыли огонь одновременно по трем нашим взводам и
основной колонне. Перед церковью стояло несколько местных жителей. Гротен,
встревоженный точностью артобстрела, по-немецки спросил у стоявших рядом с
церковью местных жителей, нет ли на колокольне наблюдателя. Они поклялись, что
там никого нет. Однако Гротен отнесся к их словам с недоверием и приказал
полковому трубачу Бондаровичу подняться на колокольню. Бондарович начал
подниматься под клятвенные заверения немцев, что наверху никого нет. Вдруг
сверху послышался выстрел. Судя по всему, Бондарович там кого-то обнаружил.
— Они все шпионы. Расстрелять! — не владея собой, закричал Гротен, указывая на
немцев.
Приказ был тут же приведен в исполнение. В это время с колокольни спустился
Бондарович и доложил, что наверху никого нет.
— Тогда зачем ты стрелял? — побледнев, спросил Гротен.
— Да это я сам случайно нажал на спуск, когда поднимался по лестнице, — ответил
трубач. -152-
Присутствие
немецких армий в этом районе явилось полнейшей неожиданностью, и штаб нашей
дивизии отказывался верить сообщениям. Какое-то время Гурко был уверен, что
стреляет русская артиллерия. Он вызвал горнистов и приказал сыграть сигнал:
«Прекратить боевые действия!» Снаряды продолжали рваться. Тогда Гурко послал
офицера на эту предполагаемую русскую батарею с приказом прекратить дурацкую
стрельбу. Офицер ускакал, но вскоре вернулся с невероятным известием: он видел
немецкие шлемы! Тут уже дивизия развернулась к бою, и наша артиллерия открыла
огонь. Немцы не приняли вызов и отступили.
Тем временем я и мои солдаты в состоянии невменяемости доскакали до леса, где на
какое-то время потеряли друг друга. Я в полном одиночестве проехал через узкую
лесополосу и выехал в поле, с которого был уже виден Сантопен. Понимая, что мои
солдаты рано или поздно появятся из леса, я спешился, сел на большой камень и
застыл в ожидании. Моя лошадь устала, и ей нужно было отдохнуть. Немецкие
снаряды летели в сторону моего полка. Через несколько минут ответила наша
батарея. Появилась разведывательная группа одного из наших полков. Офицер,
удивленно посмотрев на меня, спросил:
— Что вы тут делаете в одиночестве? Поблизости рыщут немецкие разведгруппы.
Моя лошадь настолько выдохлась, что на нее сейчас не было никакой надежды; я не
смог бы оторваться от преследования. Лучше застрелиться, чем попасть в плен!
Взяв револьвер в правую руку, а поводья в левую, я продолжал сидеть на камне.
Вскоре с робкими улыбками ко мне подошли два моих солдата.
— Рад видеть вас живыми, — сказал я. -153-
Постепенно из
леса стали подъезжать остальные солдаты. Скоро почти все были в сборе; ранены
были всего три солдата. Мы направились в полк. Я ехал впереди и слышал, как за
спиной тихо переговаривались солдаты. Постепенно их разговор перешел в жаркий
спор.
— Почему мы сбежали?
— Я развернулся, когда увидел, что двое парней рванули назад.
— Заткнись! — раздалось сразу несколько голосов.
— Мы все повернули, и казаки, и «их благородие», все развернулись вместе! —
закричали солдаты, перебивая друг друга. — Если бы там была только кавалерия, мы
бы их там и положили, а вот пехота совсем другая история.
Рядовой Виленкин написал стихи, посвященные истории, случившейся с нами в
Сантопене, и положил их на музыку. Иногда, после небольшого возлияния, мы любили
вместе спеть эту песню. Во время войны Виленкин еще не раз писал стихи,
прославлявшие наши «подвиги». Я, конечно, уже не помню всю песню, но начиналась
она примерно так:
От дорожной пыли серые,
Злые и усталые,
С мыслями об отдыхе
Ехали, и вдруг
Над стогами сена, словно по заказу,
Появился долгожданный Сантопен.
Быстро квартирмейстеры
Комнаты с кроватями,
До которых сможем разве только доползти,
Но судьба-злодейка думала иначе:
Грохотом снарядов встретил Сантопен.
Стихи могут показаться вам неказистыми, но в целом песня была хорошая, с юмором.
Автор стихов Александр Виленкин, московский адвокат, в свои тридцать был очень
образованным человеком. Когда объявили войну, -154-
он добровольцем
пришел к нам в полк и служил рядовым. Сложность ситуации заключалась в том, что
он был евреем, а в то время в русской армии еврей не мог быть даже
унтер-офицером. Вот когда проявился независимый, свободолюбивый дух нашего
полка. Было принято решение назначить Виленкина связным при командире полка, а
питался и жил он вместе с офицерами.
Виленкин отличался невероятной храбростью и среди солдат имел наибольшее
количество наград. У него их было семь из возможных восьми. Он несколько раз
зарабатывал восьмую награду, но объяснял, что не хочет ее получать из-за своего
привилегированного положения в полку. Он был храбрым не из-за отсутствия
воображения, как в случае с моим вестовым Кауркиным. Его храбрость отличалась и
от храбрости Гротена, в основе которой лежали фанатизм и вера. Виленкин обладал
необыкновенной силой воли, хотя внешне это никак не выражалось. Он очень любил
порисоваться; был романтиком и поэтом. Вот вам пример. Однажды спешившийся полк
выходил из леса. Поджидая нас, немцы обстреливали край леса. Полковник Гротен
прикидывал все за и против развития наступления. Адъютант Снежков, я и Виленкин
стояли рядом с Гротеном. Рвались снаряды. Свистели пули. Но Гротен, глядя в
бинокль, невозмутимо осматривал окрестности. Виленкин не упустил возможность
продемонстрировать собственное самообладание.
— Не хотите ли кусочек шоколада, господин полковник? — вынимая из кармана плитку
шоколада, спросил Виленкин.
— Иди к черту, — не отнимая от глаз бинокля, ответил Гротен.
А вот еще пример необычайной силы воли Виленкина. Его ранили, и, пока санитар,
усадив его на поваленное дерево, -155- делал перевязку, Виленкин написал стихи о
том, как его ранили.
Как гласит старая армейская истина: «Во время боя бегут все, но только
направление, в котором бежит герой, отличается от направления, в котором бежит
трус».
Главная