Благовещенский1 И.М. Из воспоминаний. 1859 г.
В кн.: 1812 год: Воспоминания воинов русской армии: Из собр. Отд. письм.
источников Гос. Ист. музея. – М.: Мысль, 1991. С.413-435.
На одиннадцатое
лето рождения моего в городе Юрьеве родитель мой, имев влияние в чувствах
сердоболия и устройству меня в ходу щастием, решился расстаться и отделяет от
груди своей и Отчизны; привез в Москву и отдал на попечение своего брата
родного, с тем чтобы образовать меня в качествах приличных и свойственных
благоразумному воспитанию в нравственности. Следы оных постепенно открывались
мне в другом виде – и в скором времени чувствовал себя другим, готовым служить.
Родители мои утешались предметами этих предприятий, присоветовали определить в
гражданскую службу как правилы суждения и цель ко благу пользы. Через несколько
м[еся]цев дядя мой случайно, покровительством князя Ш... определил меня в
Главную соляную контору, в число канцелярских служителей, вторым нижним чином в
1801 году. Тут, привыкая к службе и многолюдству, старался быть усерден к оной и
чрез год получил еще чин, к оправданию прилежания к службе. По замечанию моего
благодетеля, князь сей имел благородные хорошие качества, сродные с его
великодушием, коим ощастливил меня своим вниманием. Служил до 1803 года под его
протекцией, но усматривал я, что положение мое у дяди помещением становилось в
тягость тем из его семейства, оказывали уже хладнокровие не по родству и
некоторые упреки. Вижу, что я должен располагать о перемене моего бытия, и в
осеннее время выпросился и был уволен в отпуск к родителям. Ищу оказии и скоро
нашел крестьянина из селения, ближайшего к городу; с охотным стремлением
распращиваясь с дядею и семейством его, сажусь на подводу, не понимая, что на
мне весьма лихая одежда и что быть может суровая погода. И точно – из хорошего
дня [погода] изменилась: подул северо-западный ветер, а вслед пошел и большой
дождь и уливал весь день с крепкими грозными ударами грома, с частым сиянием
молнии. Это -413- приводило меня в ужасное беспокойство, тем более что платье на
мне не могло уже согревать и я боролся с холодом. Наконец в виду показывается
последнее жилище селений того города, куда стрелою влечет к кровному моему
родству, и оживило тогда ж мои чувства. Приехав в С[уздаль], нахожу тут хорошего
управителя знакомого; вот он тотчас отогревает и угощает радушным
гостеприимством, утешает скорым свиданием с моими родными, а это-то более
оживило мои чувства; утешительный разлился бальзам, и будто я сделался живым, и
беспокойные чувства улетели, хотя начинал2 некоторую тягость
от холоду, но утром на заре поданы были для меня лошади, и я с восторгом вскочил
в повозку и быстро лечу. Скоро усмотрел город своего рождения и наконец,
подъезжая к дому, вхожу в покои, где едва еще пробуждались от ночного сна; люди
предупреждают родителей моим приездом, они, с свойственным влечением к любви,
сына тотчас величают, обнимают с горячностию чувств, соединя свои ласки, и тут
слезы делают победу и у всех на глазах, и к тому же подоспели и два брата –
старший и меньшой – с подобными любезностями и сели в кружок. Начинаем
продолжительный разговор неожиданного утешительного моего приезда, который
казался для них очень странным, а более на мне как будто весеннее одеяние
легкое, судя по начатию осенней погоды. Но мое свидание с родными покрывало
необдуманную на то опрометчивость и легкомыслие; через несколько дней потерял
часть здоровья, и затем появилась горячка, которая угощала меня более шести
недель, но при помощи родителей взят тотчас почтенный старичок лекарь г[осподин]
Будих, и его медицинские средства восстановили спокойствие, и болезнь была
непродолжительна, и в скором времени получил облегчение. Обращаясь тогда
разговором, чтоб отправиться в Москву, и время на службу, хотя в начальстве было
удостоверение о моей болезни, от которой имел даже просрочку, но остался еще на
несколько времени и думал возвратиться к службе. Родитель был совершенно
противных мыслей и советует остаться до настоящего выздоровления, а послать
просьбу о увольнении от должности и тем заспокоить и дядю моего от излишнего
бытия при его семействе, чтобы не отягощать и содержанием. Мысль и воля родителя
для меня была -414- священна; исполня пожелания, скоро получил и акты на
увольнение от службы, а посему и остался в доме родства. В четвертый м[есяц]
того ж года определился я в городе у родных в 1808 году службою к отцу моему для
вспомоществования в его почтовой должности и, приспосабливаясь к порядку,
старался помогать в облегчение его лет. И служа с год, наконец требовал долг,
заслуги, и в 1809 году занял другое, в уездном суде место, где подвизал свое
усердие и к новой должности и в том успел снискать истинное внимание начальника,
который хорошо ценил мою службу и успехи оправдывал доверием своим, так что чрез
пять м[еся]цев представил в классный первый чин, который и получил не иначе как
[через] м[еся]ц, находился на экзамене в канцелярии гражданского губернатора,
поэта к[нязя] Долгорукова3. Чин этот привел меня в жизни в
другом виде, и общежитие не стало мне быть чуждым, и, постепенно ознакомясь к
управлению себя качествами, был принят благородными семействами, от них получив
и сведение к образованию. Ведя образ жизни умеренно, уделял притом свою помощь к
службе отца до 1812 года. А в сей неприятный для России год, когда вторгнулся
неприятель в пределы ее, везде слышны французы, французы! Разорение огнем хижин,
ограбление жителей и тем наводили ужасы для всех и на каждого смертного.
Высочайшая воля публикована4, и собирается тотчас военное
ополчение на защиту веры и царя и каждого своего семейства. Этого случая никто
не терял, а желал в тогдашнее время каждой быть полезным Отечеству. Я, видя
большую перемену в службе и действие предрассудков почтового в губернии
начальника и его предосудительность, рассудил мысленно оставить эту службу.
Надежда к лучшему, когда и ты – мечта!
Забавы, радости все будут суета.
Так часто случая бываем мы игрою
И часто злобною утеснены судьбою.
В это время по полиции в городе служил городничий Михайлов; имея благородные
качества, находился у него на хорошем щету и был им любим. По гласу народному об
ополчении прибыл и главнокомандующий оным, в доме городничего усмотрел меня в
занятиях по службе, вдруг стал ему советовать, чтоб отпустил меня в ополчение, и
уговорить, что[бы] тотчас я поступил батальонным адъютантом и квартирмейстером.
Вот -415- городничий настоятельно начал и мне советовать, и хотя я представлял
ему резоны, что один помощник у отца, но он обще с князем Голицыным5
уговорили и сейчас обмундировали, и дано предписание – быть адъютантом. Я,
осмотря себя, что на мне уже казакин, в сапогах шпоры, на голове высокая шапка в
виде кивера с крестом и надписью под оным: “За веру и царя!”, а на боку сабля;
вот, видя себя военным, решился идти в дом к родителям, дабы принесть извинение,
что без их согласия вступил в службу ополчения, и когда проходил двором, то
дворовые не узнали меня в новом костюме. Вхожу в комнаты и расхаживаясь по зале,
а между тем приказал доложить хозяину, что я желал его видеть. Смотрю, отец
приходит и начально полагал, что посторонний ополченный офицер, всматриваясь в
меня, и ахнул, назвав любимым именем: “Ванечка, что это ты сделал?” То я,
извиняясь, просил не сердиться, а благословить на божье призвание; вот вступила
и мать, сокрушается родительская жалость, извлекла уже у обоих слезы. Я, целуя
их руки, рассказал, какой со мной неожиданный был случай, и настоятельно просил
благословить, и хотя с большим огорчением, но благословили. Явился к обязанности
и ополчился обще с дворянами, поступил адъютантом с переименованием из
гражданского в военный чин прапорщиком [Далее пропуск в тексте.]; недолго
продолжалось, военное ополчение собрано и в готовности к походу. Вот час ударил,
я явился к баталиону. Родные со свойственною любовью и чувствами, провожая,
прощались, и у всех на глазах слезы; принял родительское благословение и с ним,
как с оружием непобедимым, умчась и успокаивая их, чтоб не огорчались, а ожидали
возвращения. Мое родство и домашняя прислуга провожают с чувством сострадания, с
слезами на глазах; каждый смертный может судить, какова есть разлука, и в
чувствах оставить ее цену! Наконец спешу ко фронту воинов, собравшихся за
городом, в поле, и скомандовано уже в каре, где начался молебен и водосвятие,
молитва с коленопреклонением. По окончании прикладывались кресту господню и
окроплены святою водою, потом находившийся тут в служении архимандрит Никон
поднес полковому начальнику образ святого архистратига Божия -416- Михаила на
сопутешествие готовых лиц к защите Отечества и родства. Приняв это видимое
благословение и твердость духа последний раз и минуту, взглянул на провожающее
родство, градское и ближних селений во множестве тут собравшееся, и прощавшихся
в родстве и знакомстве с умильными слезами на глазах; слышим команду похода, все
перекрестились, и ряды воинов двинулись; и что тогда каждый чувствовал, с какими
мыслями боролся о родстве, семействе с малютками оставшимися, оставляя грудь
своей Отчизны, но имели твердую надежду благословенную на путь – Бог и вера!
Мне сердце говорит, я чувствую и верю,
Что нас ведущая рука в сей темноте,
Конечно, не отдаст нещастию в добычу,
Хоть и надежда нас обманет иногда;
Но веры никогда не надобно лишаться:
В одно мгновение все может премениться.
Вскоре на пути невидим уже и город, и главы божиих церквей, и родство и
провожающие удалились далеко. Наконец вступили в другой, Покровский уезд, в
помещичье селение, в котором были виды довольно недурные. Большой тут пруд,
посреди оного устроена круглая, с площадкою беседка, куда, по желанию
сослуживцев, уговорили меня, чтоб с песельниками на лодке ехать в беседку, что
тотчас исполня, быстро ударили в веслы; и лишь немного от берегу отплыли, как
лодка наполнилась водою – конечно, рассохшая была; вот принялись вычерпывать кто
чем мог воду, и сильно мы стремились к беседке, хотя было опасно, что лодка
погружалась вглыбь. Едва-едва приблизились и скоро поскакали на площадку, хотя
уже и были мокрые в воде. Видимо, что на наш крик выбежали крестьяне из домов и
принесли другую, твердую лодку, перевезли всех нас, и как вступили на берег, то
не пошли ко дну в пруде, довольно не мелком. Затем пустились сушиться, но
полковник о том узнал и, призвав меня, пожурил довольно деликатно, но и
чувствительно, тем более что первая моя неосторожность, служившая важным при
первом случае происшествием. За сим был назначен ночлег в К.6
– и меня туда командировали для занятия квартир, и я отправился; по прибытии
лишь назначил квартиры и поджидал своего полка. Вместо ожидаемого виду прикатил
еще квартирмейстер корпуса князя Лобан[ова]7, чтоб тут же
занять квартиры, а посему и полк наш прошел далее в сторону, -417- и когда
расположились по квартирам, то на месте выданы воинам пики, и путевое
продовольствие, и что нужно было. А вскоре слышим: неприятель уже в Москве, Боже
мой! Кто не мог чувствовать, что священную столицу и грудь прочих городов
посетил француз. Вот наступила робость и у каждого уныние, жалость твердила о
том в уме смертного! 3 сентября войска неприятельские показали свой успех по
Москве.
Ополчение получило тотчас от главнокомандующего армиями российских войск, чтоб
со всем губернским ополчением расположиться на большой дороге ко Владимиру и от
Москвы предостерегать движение неприятеля.8 Вот все 15 000
ополчан тронулись с места и форсированным маршем дошли до деревни Киржач и тут
взяли место позиции близ города Покрова и расположились биваками. Полк наш 5-й
полковника Черепанова9 был в левой стороне, к Воиновой горе, и
весьма усмотрели скоро, что горит Москва, к облакам дым и огненное пламя. Опять
чувства смертных с состраданием взирая, и слышим – исполняется там разорение,
грабеж и подобные действия, даже оскверняли церкви и святыню.
Не плачь, не унывай, несчастный!
Творец утешит некогда,
Твои осушит всякие слезы.
Ты ропчешь на свою судьбу,
Несмысленный, или не знаешь,
Что дух твой некогда оставит
Свой тленный, временный покров.
О отче! Если жизнь – мечта,
То пусть мечтать я вечно буду.
Фуражиры, как голодные волки, бросались во все стороны от Москвы, жителей
грабили, зажигали селения, получали искусством этим продовольствие, но вскоре
порывы неприятеля были пресечены – не только их отделения оставались в селениях
на месте, но даже самые отряды мало уходили руки православных жителей. Бабы в
своих избах, когда покажутся французы и кричат: “Бульба и молоко”, тогда хозяйки
указывают место в подполе, куда они вскакивали, но оттуда ни один уже не
выходил; тут бабы с кочергами и ухватами и, кто что мог иметь, убивали их.
Вскоре слышим, что будто бы от нас в 25 верстах был маршал Ней с корпусом, и
также слышали выстрел из пушки; но по соближении наших полевых войск был оный
остановлен, и путь пресекся, но фуражировка продолжалась -418- , только в
недальнее расстояние, дела с ними не имели. По особым к тому причинам и по видам
распоряжения нашего главнокомандующего ополчением вокруг бивак поставлена была
цепь, и небольшие пикеты сохраняли осторожность, и драгунская команда разъезжала
всюду и наведывалась о движении неприятельских отрядов и войск, а также были и
казаки впереди и доводили до сведения все, что только могли замечать.
Находясь в одинаковом положении, встречали нередко пустые днем и ночью тревоги
по ополчению. Это потому, чтоб воинов приучить быть на всякий час в готовности и
не робеть. В одно время разнесся слух по полкам: “Французы”. Это было в сумерки,
а я лишь принял на баталион провиант, начально ж был у покровского городничего,
но о неприятеле ничего не слыхал, да и вблизи об нем не слышно, и тревога
произошла фальшивая, будто бы от нашего главнокомандующего. Отправился я с
обозом провианта в вагенбург — на место, где всего ополчения находился фураж,
это верстах в трех от города, и усмотрел, что все почти подводы, у обозов
бывшие, с подводчиками уехали, а некоторые разбежались с испугу фальшивой,
выдуманной тревоги. Вижу, что даже на земле сброшены кули с мукою, сухарями и
крупою. Что мне делать? Оставить для кого — велел своей команде подобрать и
наложить к своему провианту ротному и потом подвел к чиновнику, которой
находился при вагенбурге у провианта, и оставил на месте, а необходимой провиант
трехдневной с собою взял и сим угощал роту довольно хорошо и сытно.
После вскоре, подобно этой, произошла тревога. Это было в ночь, мы на квартирах.
Что делать, от штаба верст 10. Не зная причины однако ж, надо было
распорядиться. Тотчас собрал роту свою и тихо вышел в поле, куда и сельские
выбрались, и в домах быть не желали. Потом вскоре нахожу, что и 4-я рота, бывшая
с моею по соседству, присоединилась. И что смешно было, что эта пустая тревога
взошла испугом офицеру, г[осподину] Щерб.., так, что он прибыл верхом на лошади
и даже без сабли. Указав, я ему сказал, чем же будет защищаться от неприятеля,
то он сильно растерялся и в тревоге этой забыл в квартире – прекрасно.
По должности адъютанта обязан был и я отправиться в полковой штаб верхом на
лошади, взяв с собою урядника, куда я приехал и донес полковнику о тревоге,
которую и они слышали и не спали, а разнесся о том -419- слух по цепи; заставили
вместе с офицерами курить трубку, но я сильно попрозяб, и, лишь посогрелся,
приказывает полковник взять с собою двух исправных воинов, вооружить пиками и
саблями, а у меня это все было отправиться к тому селению, откуда произошел
тревожный слух, и дознаться о причине, рассказав тракт, по которому я должен
отправиться, и обстоятельно, в подробности донесть. Вот сажусь на седло, беру
небольшую свою команду, отъехав более 10 верст; а мороз сильной, и начальная
ночь зимы ясная, с месяцем указала глазам моим, что впереди селение на горке, к
оному надо ехать под гору и чрез реку, куда доезжая усматриваем, что округ домов
светилось какое-то оружие блестящее. Когда ж ближе, однако ж с осторожностию
подъезжаю, незаметно людей, а конные лошади, подле коих у каждой спешась казак
дремал, сидя на чапках и на чем только было можно, а мы подумали, что это –
фуражиры французские; а ближе подъехали, видим – башкирская рота, и их дротики,
у седла приставленные, видны были нам с горы10. Подъехав к
дремлющим, сказал: “Салям маликом”, то башкирец взглянул и в ответ мне: “Маликом
салям”. Расспрашивал его, сколько их и куда идут, то отвечал: сотня идет тихим
образом, и что слуха не было, и указал мне есаула их, где его квартира, к
которой пришел я. Едва мог достучаться в дверь: она была заперта, но есаул с
свечою встретил меня; заметно, что вскочил с лавки, где спал; и ему говорил, как
он чрез цепь ополченную прошел, не дав о себе знать, то он оправдывался
секретным предписанием и идет к корпусу Лобанова и показал мне маршрут, которой
стал вынимать из кожаной подушки, на коей спал. Тогда усмотрел, что она толста,
набита белыми российскими ассигнациями, и ужаснулся такой сумме. Заметя, есаул
говорил мне: “Э, батенька, не удивляйся этой подушке. А золото и серебро — то
денежки добрые — осталось все на Дону и в Урале. Это польза от французов”. Подал
мне маршрут, с него списал копию, и, распростясь, отправился я в полковой штаб и
донес г[осподину] полковнику, сказал: “Вот наша цепь испужалась, и воинам
показались казаки вместо французов, и пошла тревога”.
10 октября генерал-адъютант Винценгероде с войском взошел в Москву и овладел
Кремлем, вытеснив из него французов, и тогда получили повеление, чтоб тотчас
занять ополчением караулы, и все распоряжения были от главнокомандующего в
Москве. -420-
Вот последовало утешение каждого христианина, кои молили Бога о храбром воине и
подвиге сего генерала, прославляя его имя и бытие войска русского. Провидение
распоряжением военным удалило нашествие галлов и 20 с ними язычников из столицы.
Теплые молитвы с внутренними чувствами христианина всюду приносимы были к
деснице всещедрого Спасителя мира! Вскоре после сего ополчение вступило в Москву
и заняло караулом, а наш полк с прочими близ оной — по квартирам в селениях.
Хочу сказать о видах. Когда мы шли к Москве ополчением, усматриваем, что по
полям близ столицы лежало во множестве мертвых, раздутых лошадей, рогатая
скотина (конечно, этот презент остался после французов) и что, идучи, должны
были перешагивать и обходить эту падаль, и полагаем от того последовали по
селениям болезни, от коей и мы должны были получать таковые и нести одинаковую
участь. Положение худое, люди растерялись с силами русского мужика, стоя в
караулах; не ознакомясь с службою, приходили в изнеможение, и слабость более и
более была видна, и болезнь, сильно воцарясь, оказала свое действие, но удержать
к прекращению совершенно не было принято никаких мер и пособий медицинских. Что
ж – видим, что воины должны быть послушными натуре и удаляться в вечное
блаженство, и так что почти до половины ополчения оставалось. Полк, которой
начально вступил в караул, взял в Красных казармах в Москве французов – раненых,
слабых и больных в прилипчивых болезнях – и от того пострадал, и участь была
сострадательная. Полковник, штаб- и обер-офицеры, получа болезни, подвержены все
были смертности, и из полка оставалось как их, так и воинов очень и очень
немного. А во время походу, идучи с бивак к Москве, которая была не занята
неприятелем, мы получили предписание соединиться с прочими полками, впереди нас
бывшими, и следовать весьма тихо, чтоб никакого не было слышно говора, и идти в
ночь. Вот тотчас снялись с места, прошли поля и, лишь взошли в лес, пройдя с
версту, слышим в лесу по обеим сторонам дороги шумный говор, ближе и ближе к нам
доходящий. Я, как находился в авангарде, остановил полк, послал о том донесть
полковнику, который приказал отрядить команду и в лесу схватить, кто из народа
покажется, и расспросить о причине говора. Нарядив команду, отправил; вот ей
встретился кучер в кибитке, едет тройкою, а за ним несколько и воинов
ополченных. Остановя, -421- команда дознается о встрече этой, то они и кучер
отвечали, что повозка ротная и что командир с оною вослед за ними идет, так как
за ними – французы; и когда этот отзыв нам дошел от команды, тогда что было
начать и как следовать вперед, дабы быть с светом вдруг на месте. По консилиуме
положено, чтоб из лесу выйти в поле и остановиться, а потом тогда и дознаться и
удостовериться, справедливо ль встреча объявила! Послан я был с исправными
верховыми вперед, и, верстах семи отъехавши, как уже начинало светать, я шпорою
лошадь – и ближе прискакал к мосту, где полки биваком расположены, откуда слышу
в стороне дороги голос знакомый, к нему ближе, нахожу майора Л... в шалаше
лежащего, которого спрашиваю, что все ли у них благополучно. Он рад видеть меня,
начал говорить, почему полк наш не бывал и не видно его, а я опять повторяю, что
у них в баталионе хорошо, как он – командир оного – ответил мне, что еще не
получал рапорта, то предваря его, что целая рота с офицером бежала и нас
остановила по причине, будто бы за нею французы. Этому разговору он, весьма
ужаснувшись, удивился и тотчас кликнуть велел фетфебеля, и даже не одного, а
притом и адъютанта, и, разузнав, сказал мне, что тот офицер держал всегда себя
слабо и на службе неисправно, находился хмельным, то что ни есть забралось ему в
голову, и потому произвел такую постыдность и действие. Выслуша сказанное, я
опять на коня, поскакал обратно и донес полковнику, который приказал тотчас идти
полку вперед к прочим. Вот и мне досталось попечение о больных по батальону, и,
обращаясь с ними, отделяя от здоровых по совету начальника, русскими средствами
мог давать пособия, но, не имея медицинских, беспрестанно отправлял сильно
болящих в военный гошпиталь, и при эдаком заведывании и уходе, где Бог сохранил
от одинаковой участи болезненной, а паче смертной, молил Бога о том, а быть
может, и молитвами моих родителей был спасаем. Только и слышишь, что заболело
20, умерло если не столько каждый день, то 10 чел[овек]. Вскоре приказано мне
при командовании сотнею, т. е. ротою, ответствовать за оную как начальнику.
Ход куражил по званию меня, и был по службе любим и щастлив начальниками,
каковую внимательность я в полной мере чувствовал и оправдывал усердием, чтоб
заслужить их доверие, всегда стремился быть прилежным и исполнительным по
службе, деятельным в попечении вверенном. -422-
Начинаем с полками очередоваться и вступили в караул по Москве, и я назначен был
по 6-му отделению дежурным; продолжалось это несколько м[еся]цев. Видели всюду
унылость, стены столицы и башни и здания многие как будто стонали и жаловались
на их обругание, и этот предмет заставлял с грустью смотреть и нерадостно
проходить мимо разрушения. Простоя время в карауле, слышал, что требуют из
нашего полку исправного офицера для партии 800 чел[овек], проводить в Белосток.
Полковой начальник хорошо разумел обо мне, присылает казака на гобвахту; письмо
пишет, что он, зная меня в качестве и расторопность по службе, советует принять
эту командировку на себя и воспользоваться расположением и его вниманием. Что в
таком мнении мне оставалось делать! Много боролся в мыслях потерять великодушие
и начальника мнение, совершенно несовместно, а тем более что он уже донес обо
мне главнокомандующему; хотя с обратным посланным и писал, умолял полковника,
чтоб вместо меня назначить другого офицера, так как я не изготовил себя на такой
дальний путь, но вижу, что и в приказах отдано – по полку числить меня в
командировке. Сменясь с двухдневного караула, являюсь в свой баталион, в
квартиру ротную, в восьми верстах от Москвы, провожу вечер в отдохновении, но в
расстроенном расположении духа и в беспокойных мыслях, скрепя себя кое-как,
отдаюсь в полную волю морфея и крепко засыпаю. В полночь разбудили меня;
говорят, что из штаба прислан с бумагами вестовой; когда ж подали свечку, то,
прочтя некоторые, нахожу на свое имя ордер; ломаю печать, читаю – и что ж:
велено тотчас явиться мне к гражданскому губернатору за наставлением о
сопровождении рекрут партии и получить прогоны, как я уже командирован и должен
оную принять; страшусь такого похода от своей Отчизны и тотчас посылаю рапорт к
баталионному, что-де ни в какую командировку отправиться не могу, а одержим
болезнию после смены с караула и простудился жестоко.
Командующий баталионом удивляется, что такая скорая последовала командировка,
посылает в полк о смысле моего донесения, откуда и к главнокомандующему, который
предписывает, чтоб в возможной скорости явился офицер, а между тем дополнил, где
моя квартира и расположена сотня, – я ж точно чувствовал простуду и лихорадочные
виды. Валяюсь в квартире в беспорядочных мыслях, угнетающих отсутствием; это
расстраивало -423- более мое положение. Вскоре утром взошел ко мне командующий
баталионом г[осподин] Л... и, обласкав меня, сожалеет отпустить в командировку,
тем более что он лишь только поступил в баталион и без меня ему будет
затруднительно не в одном письмоводстве, но и в рационе и убыли воинов, коих
всегда по болезни отправляется в немыслимом числе в военный гошпиталь; то без
меня останется, как без правой руки, и при сделанных советах окуражил мою
слабость, и я также по его мыслям постановил себя.
Прошло не более двух дней, слышу, что ко мне идет майор, командующий полком,
узнает о квартире, в которую входит, и видит меня, что я лежу в постели в
больном виде. На столе были поставлены близ меня скляночки в виде лекарств,
медикаментов, как-то: с квасом, пивом, огуречн[ым] рассолом и что можно было
найти в квартире, начинает говорить мне: “Извините, что мы вас обеспокоили
бумагами, это воля главнокомандующего, но теперь я вижу вас, что точно больны и
отправиться в такой путь назначенный не в состоянии”; я уверял его о том же и
просил донести, который тотчас поспешил возвратиться. Вот прошел день, ничего не
слышу, а на другой бегут ко мне вестовые, что идет из Главного штаба дежур-майор
с адъютантом. Лишь сказав это, как и дверь тогда ж отворяется, и спрашивают обо
мне. Ему показали комнату, входит в нее и ближе ко мне, повелительным тоном
говорит, чтоб я с постели встал. Я поднялся несколько и сел; он расспрашивает
причину болезни и, когда ее стал чувствовать, посмотрел на мой язык белый
(который так был заготовлен), и заметно физиономия его была в испуге! Что-то
пробормотал по-французски адъютанту, что он находит меня в опасном положении, и
тотчас удалился, конечно, от испугу русских болезней и смертности ополчан, а в
это время дернул я за мундир адъютанта, чтоб остался, и он выпросился у майора.
Пили вместе чай, то он и рассказывал, что этот немец испужался болезни не одной
моей, но общей по квартирам и поторопился в путь. После чая и адъютант ушел.
Весьма недолго после того получается в баталионе приказ, чтоб командующий оным и
адъютант тотчас явились в полковый штаб. Я собираю свое расстройство и силы,
соединяюсь некоторой бодростию, выхожу с места из деревни. Это начало весны 1813
г[ода]. Народ виден в поле в занятиях полевых работ, а я – пеший, -424- подводы
иметь трудно, и 17 верст должен был идти в с[ело] Измайлово. Путь меня привел в
слабость и изнурение, время было жаркое. Наконец пришел усталый – являюсь к
полковнику, у которого тут уже мой баталионный, мне проговорил несколько жалких
выражений с тоном гнева, потом велел полковому адъютанту подать предписание
главнокомандующего ополчением, чтоб я прочел. Вот я начинаю читать с робостью
пространные изъяснения и, не доконча, отдаю; предмет совета обратился в
содрогание, по строгому выражению в бумаге, и оттого незаметно как выкатилась из
моих глаз слеза. Полковник, говоря мне много иначе, с соболезнованием, что я
отказался от командировки и тем ему сделал неприятности по начальству, хотя и
начинал я оправдываться, но – без внимания, потом приказал отправиться к своей
команде, куда тем же путем и пошел. Боже мой! Какие тогда ни приходили мне мысли
– боролся страшно с воображениями, что потерял великодушие полковника и, быть
может, его начальства; дошел с трудностию до квартиры и, взойдя в избу, метнулся
я на лавку, на войлочную свою постель, – и в мыслях уже мечтал, дни казались
даже другими, и моя временная оседлость расстроилась, часы удовольствия
удалились!
Бедное человечество! Как невинны, как восхитительны сладкие мечты первых дней
твоих!!
Находясь несколько дней в одинаковом положении, рассеиваю себя по полю,
занимаясь учением роты; песельники по окончании стараются усердствовать и
утешать, но ничего меня не занимало. Затем вскорости получил от полковника
ордер, чтоб я немедля отправился в Москву, быть депутатом по Сущевской части,
где следствие должно быть немаловажное, и наблюсти все права законов и донесть
по окончании коменданту, тогда был оным господин Гессе11.
Бог никогда не оставит без промысла свое творение!
Какая была радость моего положения, видя, что полковник остался внимателен и
сделал мне поручение по благородным и радушным его качествам, а чтоб это
оправдать, я на другой же день отправился в Москву. Являсь начально к коменданту
и получа его приказания, он отправил со мною казака. Но вот я в части, смотрю
следствие и, справя, что необходимо быть при мне, окончил до вечерен и донес
коменданту, что подозрения на полк никакого не оставил; он, с приятностию
благодаря меня, разговаривая о деле, приказал отправиться в свою -425- команду и
дал о том весьма лестное сношение в полк за хорошо удовлетворительное окончание
поручения, о чем и я донес, то полковник очень внимательно приняв, тогда и он
предписанием весьма благодарил меня за похвальное по делу окончание.
А вскоре затем последовало вторичное поручение и частное дознание скромным
видом, не доводя о том начальство известностию, – и это я успел окончить
желаемым предприятием вполне!
Чрез несколько недель разнесся слух, что нашему полку быть в готовности к походу
в Борисов Минской губ[ернии]12, что в Малой Польше . Вот тут у
всех нас настали хлопоты, и старались каждый проститься с своей Отчизною и
родными, и почти многие успели исполнить намерения свои, но я, Боже мой, никак о
том не мог и думать, по обязанности моей в службе, даже и прежде никогда нельзя
было удалиться, чтоб быть у своих родителей. Офицеры прочие успели, и по малому
числу их, отпуском я не мог и пользоваться. Грустно сносить мне бытие, сердечные
чувства сильно разрывались, писал к родным, от коих получил благословение, а к
тому ж описывают сильное огорчение, что брат меньшой очень болен и отчаиваются в
жизни, а он один лишь у них и был. Одно к другому: получа неприятность, не мог
дочитать письма, оно выпало из рук, и я боролся [с] невыразимыми чувствами
сострадания, не знал, что и думать; кто старые лета и слабость родителей в
болезнях поддержит, если несколько утешать может и иметь о том попечение; сын
оставался у них один в глазах.
Взял опять письмо; дочитывая, нахожу слова, писанные рукою больного брата,
слабым почерком. Вот они: “Брат! Жалко, что я тебя не увижу скоро, а рад бы был,
если б ты приехал, тогда б сказал лично: „Здравствуй" или „Прощай”.
Скоро навлекло на жизнь его подозрение, кровь родственная закипела у меня, и
сердце сильно забилось! Не мог скоро опомниться и привести себя в спасительные
чувства, укрылся от глаз людей, метнулся на лавку. Писарь тут начинал
уговаривать, подает мне капли и начал шуточные разговоры, стараясь развлечь,
говоря притом, полно ли быть мертвому, что на моем лице смерть, а должность
требует теперь присутствия духа, дожидаются за приказами. Вслушиваюсь в
разговор, обертываюсь и велел раздать приказы полковые к сотенным начальникам. Я
даю писарю читать полученное мною письмо, -426- а он, прочтя, опять шуточно
сказал, что мой брат не в числе еще мертвых. Дня с два не находил себя, как бы
надо быть, и, несколько освежась в занятиях, поехал в штаб и, представя
полковнику письмо, умолял его, хотя на несколько дней позволил бы увидеться с
родными и проститься. Он очень сожалел о таковой участи, а более, что
удовлетворить не может, и просьбы мои остались тщетны! Резоны по службе: в
настоящее время отпустить никак нельзя, поход скоро, надо к тому изготовиться.
Боже мой! Положение мое беспокойное и есть невыносимое, какие меры принять к
своему утешению. Служба не требует, и она чужда от домашних обстоятельств, надо
себя переломить и одолеть.
Время летело быстро; настало 25 июля, и получаем из штаба полкового приказ, что
по высочайшему повелению полк должен выступить с 1 августа из Москвы и следовать
в Борисов и к тому времени приготовиться в полном порядке; вот новые выполнения,
и каждый сотенный начальник озабочивался приготовиться к походу. Наконец
выступили наши роты с квартир, чтоб соединиться к полку; я, по должности
адъютанта, ехал впереди баталиона. Подходим к Москве-реке, чрез которую надо
переправиться; остановя пустые суда больших барок, переправился с баталионом к
селу Перерве, на близком расстоянии лугом. Закурил трубку с табаком, закричал,
чтоб песельники шли вперед; и, идучи с веселым энтузиазмом и выкуря трубку,
хотел ее продуть, а как только показались избы, то вдруг в эту минуту подо мною
лошадь метнулась быстро в сторону, а я с нее в другую. Ушибся больно, меня
подняли и вели под руки, потом собирали по лугу, где эполеты, шарф и саблю. Вот
опрометчивость свою вспомнил, а более о лошади, которая недолго за этим походом
приведена из степи и подарена благодетельною особою на путь с охотным его
удовольствием; и остался пеший, с изорванным шарфом и с сломанною саблею,
привели к знакомому и в одной со мною должности бывшему подпоручику Диаконову,
который, соболезнуя о моем положении, всячески старался помочь от чувствуемой
мною в боку боли; молил Бога, что нашел дворянина в благородном его сочувствии;
а за лошадью много было разослано в разные стороны, и сколько ни старались хотя
б где увидать, но совершенно пропала оседланная. Ночевавши как у товарища по
службе, послал в полк о своей болезни и случае бывшем. Принимался за спиртовые
мази и растирал бок. А на другой день -427- с большою трудностию отправился на
подводе в полк ради исправления своей должности, потом вскоре отправился со
штабом в Москву. Подходя к заставе, тут главнокомандующий велел скомандовать:
“По отделениям”, и шли Москвою церемониальным шагом, с песельниками перед каждым
баталионом, а когда на барабанах пробьется генерал-марш, то тотчас песельники
начинали на голос. И выходили в поле на генеральную военную дорогу, и бой
барабанов переменился, скомандовали: “Пики на правое плечо”. Взглянули в
последний разлуки час на Москву как грудь Отчизны, перекрестясь с сокрушенными
сердцами и помолясь на сияющие золотые кресты и главы, более приводило всех в
беспокойное по чувствам положение, пошли вольным шагом вперед по тракту.
Проходим небольшие города и вступаем в Вязьму. За оным чрез Днепр ведущий
излучинами путь в Смоленск, который окружен твердо-толстою каменною стеною и
большими с водою рвами. Он был в руинах неприятеля, и заметны во многих местах
на стенах и башнях знаки от пушек, и оные были взорваны, как и крепость, и
оставлены следы, как свирепого зверя, злого француза. Идем на Красной, и там
такие же остались виды, потом на местечки Белоруссии, и остановились на дневку в
одном; в этом более находилось жителей жидов, нежели христиан, и вот еще
последовал со мною случай.
Лишь заняли и разошлись по квартирам в местечке этом (оно на большой реке Днепр,
и через нее находился мост, а на самом берегу реки, при выезде, трактир, куда из
офицеров уже последовало посещение), а на другой день фетфебель пришел ко мне с
растерянным видом на лице. Спрашиваю его, что не случилось ли; он с испугом
своим стал говорить, что офицер, бывший в ариергарде под наблюдением и арестом,
в трактире у жида пьет, буянит, все бьет в шкапе хрустальную посуду и что попало
в глаза, а биллиард рубит саблею и сукно исполосовал. Я тотчас пошел и донес о
том полковнику, который приказал взять мне двух исправных юнкеров и фетфебеля и
осторожнее офицера арестовать, куда я отправился, имея при себе юнкеров из
московских – Вагнера и Крупицкого, коим было лет по 20; распорядился, чтоб они
подошли к трактирному окну, которое было низко от земли, а фетфебелю приказал
стоять скрытно у двери, чтоб не выбежал, а с офицером заняться разговором
юнкерам, кои и подошли к окну, на коем сидел офицер, который, увидя их, начал
потчевать красным -428- вином, бывшим перед ним в бутылке; когда ж он обернулся
к нам, в то время сзади я, тихо взошедши в трактир, из-под биллиарда подлез к
окну, подле коего в стороне стояла его сабля обнаженная, схватил ее и отдал
фетфебелю, коему приказано тогда тут быть, а потом, обратясь к офицеру, сказал,
что он арестован. Он оглянулся и хотел взяться за саблю, но, видя, что ее уже на
месте нет, тотчас вскочил на окно и выпрыгнул, но мои удальцы схватили, удержать
не могли, он, вырвавшись от них, с криком “Французы!” бросился в реку Днепр.
Берег оной крутой, и вижу, что он на спине, еще вода держала, то я и говорю
юнкерам: “Надо вытащить”, то из них один тотчас бросился, едва не утоп, полагая,
что у берега неглыбоко, а осталась его одна голова видна, стоя, однако ж, на дне
ногами. Мне очень его стало жалко и испужался такого случая, и я бросился туда
ж, чтоб сохранить его жизнь, не велел трогаться ему с места, а сам начал
доставать руками, стоя по плечи в воде, и притянул за казакин офицера; тут
сбежался народ, и нас вытащили, а офицер, вскочивши, на сухом берегу стоя, как
со сна проснулся, говорит: “Вот не дали и утопиться”. И в таком виде, мокрые
все, пошли на квартиру ко мне, отдали одежду сушить; я, переменя казакин, пошел
объявить о случившемся происшествии полковнику. Он, видя меня в испуге и
бледным, начал скромно журить за неосторожность: “Не нужно б бросаться и
подвергать себя и юнкера смерти, пусть бы один утопился, кто желал” – и
благодарил за арест.
Засим, выступя из местечка, следуем далее и остановились в Ельне на дневку, где
комендант почтенных лет, в орденах и массивный, пригласил полковника,
баталионного и меня на обед и чтоб еще кто может получше из офицеров быть; то
полковник, мне желание это передав, сказал, чтоб незамеченных пригласить, что и
было исполнено. Собравшись все у коменданта, сели за стол, хозяин лишь начал
наливать по тарелкам горячий суп, в сию минуту показался тут же, в комнате, и
тот арестованный офицер и, садясь за стол на порожнее место, оглядел всех, а
полковник в смущенном виде обернулся ко мне и удивлялся такому гостю. В это
самое время офицер посетивший, схватя тарелку пустую, сильно пустил вдоль стола,
и ею задело у некоторых налитое горячее; хозяина залили, и хрусталь затрещал и
разбился, черепки от тарелки контузили некоторых. Вот опять происшествие. Видя,
что комендант в досаде и смущении, его всячески упросили, -429- уже полковник,
чтоб оставил без взыскания и что офицер уже себя теряет званием и подвержен
слабости, за то находится под арестом, и еще надбавится за дерзость и
самовольное прибытие, что и последовал весь поход в ариергарде при обозах.
Наконец вступаем в Борисов 25 сентября и в караул. Начально обращаемся вниманием
на этот город, он довольно скучной и скудный по всем частям: съестных припасов
нет, привозу не бывало, местность дикая, строение небольшое и разбросано, жители
– поляки и довольно евреев, по улицам и округ домов не только нечистота, но
ужасная неопрятность жидовская, а вдобавок этого еще и выгорен и ограблен
французами, и ничего совершенно доброго не видно. С одной стороны порядочная
окружает река Березина, у которой было жаркое сражение русского с французским
войском; по другую несколько сторону города впадает в Березину небольшая, но и
болотистая речка, более, нежели первая, а к верху за рекою застроенная на горе
довольно хорошая и надежная крепость, в полном ее виде устроение в самой горе и
место песчаное. Чрез Борисов следовали нередко господа генералы, штаб- и
обер-офицеры по поручениям. По прибытии бригадного генерала Грессера13
проездом пригласил нашего полковника Черепанова с двумя офицерами и чтоб я
находился тут же, на его квартире, оставил обедать. Разговаривая с полковником,
просил его, чтоб отпустил меня для занятия места адъютантского, присовокупя, что
я чрез то много выиграю, и докуда идти будут к Парижу, то я получу чины, а
вступя в оный – и жирные эполеты14. Таковое лестное выражение
принято внимательною благодарностию, и это б полковник охотно исполнил, но мой
отец недавно пред тем писал к нему, что желает, дабы я, возвратясь, утешил
преклонные его лета и успокоил в слабости здоровья и закрыл бы его глаза, как на
одного из детей полагают на меня надежду. Сия-то священная обязанность удержала
меня от желаемого и предлагаемого намерения, чтоб в армейской службе найти
щастливую прешпективу, и, наконец, воля моего отца должна быть исполнена, и я
остался оканчивать в ополчении. Кто ж из усердствующих нас захочет отдалить себя
от призыва и веления царя! Каждой скажет:
Уж враг идет! Летим сражаться,
Чтоб каждый, честию водим,
Готов был с жизнию расстаться.
Друзья! Умрем иль победим. -430-
Наступило вот и 6 марта 1814 года. Мы получаем от главнокомандующего ополчением
предписание с высочайшим повелением из Франции от 22 января15.
Вот оное в каких словах:
“С покорением Данцига16 и с переходом действующих армий за
Рейн признал я нужным распустить по домам ополчение!” – и проч.
Каждой из нас благословлял по чувствам сердца благоденствие великого государя,
который во время неприятельского года сказал: “1812 год кончился! Россия
пересилила гений Наполеона”. Александр пребыл верен своему слову: “До тех пор не
вложу меча во влагалище, пока ни единого врага не останется на земле русской”.
Вот тут с каким веселым духом всякой из начальников ротных занят был к
приведению в порядок к выступлению обратно в свою Отчизну с рядами оставших[ся]
ополченных воинов, о которых слышно было, что ополчение возвратится третия часть
или меньше по случаю болезней и бывшей смертности под Москвою, а к тому еще
изнурясь походом.
Все трудности преодолев,
Искать по долгом разлученьи,
Искать – увы! – но не найти!
Судьба, какие ты мученья
Не приготовила для смертных?
Наконец, надо было благодарить за гостеприимство и ласки наших польских хозяев,
по мнению командующего баталионом капитана П..., который, призвав меня, желал,
чтоб сотенные начальники на это согласились. Я отвечал, что за всех говорить на
его предложение не могу, а притом напомнил ему об известной сумме, которая не
будет в тягость артелей в сотнях. Вот вижу, что мой ответ показался ему
неприятен, а лицо доказывало досаду. Это скоро еще и удостоверилось. Наутро он
велел у меня взять тетрадь отдаваемых приказов. Это мне показалось весьма
странным: он, а не адъютант захотел сам писать и скоро возвратил к исполнению; я
читаю и нахожу, что командуемую мною роту берет себе в ответственность и
распоряжение и чтоб более за мною не состояла.
Так часто случая бываем мы игрою
И часто злобною утеснены судьбою.
Надежда к лучшему, когда и ты – мечта!
Забавы, радости все будут суета!
Не ожиданный мною случай не только чувствовал досадою, но более и обидою.
Заведывая ротою довольное -431- время, в которое влюбил в себя команду, и я
расположен к ней был, как отец к детям. Укоризненный поступок капитана, без
причины, тем более чувствовал я, что при конце отхода и возвращения по домам
такую оказать сотруднику по службе и хорошо знакомому одноземцу, и, видя его
хладнокровие в обращении и большую перемену в команде, грустно было сносить свое
оказанное усердие и что уже им принималось не по службе, а личным
неудовольствием.
Бог никогда не оставит без промыслу свое творение! Эта сотня узнаёт свое отбытие
от меня к новому командиру с чувством любви, крайне соболезнует и ропчет; в
доказательство своей приверженности намерена была удалить от себя послуги, чтоб
артельных лошадей с упряжью оставить у меня на обратный поход, и зная притом мое
состояние — прекрасно для меня весьма служило бы спокойствием в пути, но и тут
капитан разными видами желал иметь лошадей при себе и, несправедливо присвоя без
желания роты, исполнил властию корыстолюбия. Я не роптал на мою участь и бытие.
Смертным не дано повелевать щастием,
Они могут стараться заслужить его!
Итак, оставши себя при одной адъютантской должности, не платил капитану досадою
и холодностию, а по службе был прилежен в исполнениях; вскоре, неимоверно о моем
случае и положении узнав, добродушный полковник приказал, чтоб я находился при
нем и исправлял должность адъютанта по полку, не оставляя и баталионы; исправляя
хотя с трудностью, в особенности по письмоводству, но отказаться я не мог, видя
при том радушие и внимательность полковника. Я более поощрял себя в исполнениях
охотным усердием. Время уже наступило к выступлению ополчения; сменяемся с
караула казаками, спешили их с коней и выходим с полком из Борисова, из Минской
губернии по тракту на Смоленск.
О ты, которого снедают
В сей жизни горесть и печаль,
В несносной кто вздыхает доле,
Питай сию приятную мысль.
Простри свой взор на лучший свет:
Видишь там своих любезных,
По коим часто слезы лил,
Всегдашней радости живущих!
Подходя к Смоленску, последний имели ночлег в стороне, а наутро, выходя с
командою на тракт, где назначено -432- соединиться прочим ротам, также бывшим в
стороне в селениях, я пошел вперед пеший и отделился версты на четыре;
почувствовал в голове боль, и лицо горело, потом озноб, не понимаю отчего. Скоро
затем нагнал меня в своей кибитке на лошадях полковник и хотел, чтоб к нему я
сел, но я, поблагодаря, отозвался от предлагаемого, полагая, что весенняя
хорошая погода не прогонит ли мою чувствуемую боль; он уезжает, а я еще с версту
прошел, но нахожу себя хуже и хуже, сел на месте, глаза стали тупеть, потом,
осматриваясь по тракту, заметил, что идет запасная полковника повозка, машу
кучеру, чтоб подъехал, и иду к нему. Он, видя меня, что я прихожу в
расслабление, помог мне сесть в повозку, и поехали, чтоб догнать впереди
полковника, но почти под Гжатском догнал и вместе въехали в назначенную
штаб-квартиру в Смоленске. Меня заметил весьма больным, глаза мои были мутными –
расспрашивает о причине и ответа удовлетворительного не получил. Видя лежанку в
другой комнате теплую, тотчас метнулся, надеясь, что на ней не согреюсь ли,
чувствуя озноб. Но вижу, что более усиливается оный, а пальцы начали синеть, и я
остался в худом положении, обескуражен. Потом зовут к полковнику пить чай, но
слабость увеличилась, с трудом пришел и выпил не аппетитно. Он советует принять
мне порошок рвотный или воды; исполня это, на третий прием удовлетворился, и
действие последовало, и я находил себя будто б в другом виде, и болезнь взяла
другой оборот. Наутро отправляемся далее по тракту, и в пути опять чувствовал те
же следы, как и при начале. Вступаем в Вязьму на дневку, тут я отказался от
занимаемой должности; полковник с соболезнованием старался мне подать пособия от
болезни.
На мое неожиданное щастие, Бог послал в это время, как мы в Вязьме, директора
всех гошпиталей. И лишь появился в комнате полковника, то он просит его
посмотреть меня и сколько можно помочь в болезненном положении. Вот он, пришед
ко мне, внятно осматривая, проговорил несколько приятно и тотчас написал рецепт
и при себе приказал за лекарствами послать в аптеку. Исполнено было скоро –
принесено довольно порошков и склянку большую микстуры, все это чтоб в два дня
употребить, как на ассигнатурке17 значится. И что ж еще
обратилось в мою пользу: поход наш должен приостановиться, и выступать было
нельзя, так как накануне этого дня пошел и пошел большой снег, – вот случай
-433- неожиданный, тем более удивило нас, что наступили дни святой Троицы и
Духов день. А я успел принять лекарство, но на ноги с трудностию приподнимался с
постели, а в глазах не видно было дня, все ночь казалась. Спрашиваю, что – день
или ночь, получал ответ, что день, и чувствовал себя лучше, так что мог
отправиться с полком далее, и как вступили почти на землю русскую, то, оканчивая
белорусскую, каждый христианин ополченный радовался и, подымая кусок земли,
целовал, говоря, что близится к груди своей русской Отчизны, и с радостным лицом
лучше тут умереть, нежели, хотя были и слабые после болезней, оставаться в Малой
Польше!
Вскоре потом подходим к Можайску, и я начинал исподволь приниматься за свою
обязанность.
Провидение! Сколь многочисленны пути для твоего прославления добродетели и
защищения невинности.
Каждый шаг попечения обо мне я не мог оценить великодушие полковника, а лишь
чувства были преданы истинною признательностию, и, душевно благодаря, молил за
него Бога! Вот утешительная мысль, и притом, что я скоро увижу свое родство. А
на месте были следы наступающей весны, в некоторых лишь местах в лесочках лежал
снег. В половине мая развертывались на березках уже листочки, на эту зелень с
удовольствием и приятностию обращалось наше внимание с приближением наступающего
лета.
Вскоре подходим с полком к Москве и расположились по квартирам в ближних
селениях; тут последовало распоряжение, чтоб с командами следовать по двум
трактам, пройдя Москву, вступить в Переславль и Юрьев. Этот случай чтобы не
потерять, пожелал взять выполнение на себя и объявил полковнику. Он с родным
радушием поручил мне команду и снабдил даже о службе аттестатом. Прощаясь с ним
как с родным и с преданною чувствительностию благодаря за внимание и его
благосклонность, беру денщика, сажусь на лошадей, заготовленных на путь, и
быстро пустился, и скоро вот уже и в Москве. Бегу с квартиры к
главнокомандующему оной, чтоб получить подорожную. Ее тотчас же выдали, а
лошадей дать не могли в ожидании тяжелой в почтамт почты. Скучаю целый день на
квартире, где время казалось за год, и уже в 9-м часу пополудни лошади были у
меня. С поспешностию уложился и тотчас по тракту из Москвы отправился на
Переславль, а на другой день около вечерен и в Переславль; немедленно переменив
-434- лошадей, лечу в грудь своей родины и в тот же день, 23 мая 1814 года,
приехал в Юрьев. Вот я уже и дома, с радостию иду на двор, тут собачонки
залаяли, и потом выбегает человек, он не узнает меня по военно-ополченской
одежде, я с ним шутя говорю и иду к крыльцу, велю, чтоб отворили двери наверху в
покои, а он, останавливая, говорил, что господа легли спать, и показывает идти
во флигель, а потом доложить. Я сам вбег на крыльцо и вхожу в гостиную комнату,
стал ходить, но, видно, предупрежден человеком отец мой, спешит надевать сюртук,
чтоб встретить меня за стороннего курьера, и лишь показался, то я подбег к нему
и беру руку, целую, говорю, что я – сын его Иван! Теперь так описать эту встречу
не в состоянии. Боже мой! Его сердоболие, чувствы о моем возвращении
взволновали, и слезы катились мне на руки, обняв с горячим восторгом. К нему
бежит меньшой мой браг, а за ним торопится и мать – радостные приветствия
разливались общеутешительным влиянием у каждого в душе... -435-
Примечания
1. Благовещенский
Иван Матвеевич (1786-после 1859) – мелкий провинциальный чиновник. Из
обер-офицерских детей. Родился в г. Юрьеве-Польском Владимирской губ. Службу
начал канцелярским служителем Главной соляной конторы в Москве в 1801 г. С 1809
г. – секретарь Юрьевского уездного суда, коллежский регистратор. В августе 1812
г. вступил прапорщиком в 5-й полк ополчения Владимирской губ. под командованием
полковника Н. Я. Черепанова и был назначен батальонным адъютантом и командиром
сотни (роты). Благовещенский был пожалован орденом Владимира 4-й степени, по
которому получил потомственное дворянство.
2. Так в тексте.
3. Долгоруков Иван Михайлович (1764-1823) – владимирский гражданский губернатор
в 1804-1812 гг., известный поэт.
4. Речь идет о манифестах Александра I о создании ополчения 6 июля 1812 г. и об
организации округов ополчения 18 июля 1812 г. 24 июля 1812 г. было принято
постановление Владимирского губернского дворянского собрания о созыве ополчения.
5. Голицын Борис Андреевич (1766-1822) – князь, генерал-лейтенант, в 1812 г.
начальник Владимирского ополчения.
6. Ковров Владимирской губернии.
7. Лобанов-Ростовский Дмитрий Иванович (1758-1838) – генерал от инфантерии, в
1812 г. ведал формированием резервных частей. В 1813 г. назначен командующим
резервной армией.
8. Предписание М.И. Кутузова начальнику Владимирского ополчения Б.А. Голицыну от
11 сентября 1812 г.
9. Черепанов Николай Яковлевич – в 1812-1814 гг. полковник, командир 5-го полка
Владимирского ополчения.
10. Имеются в виду башкирские казачьи полки, сформированные в августе 1812 г.
11. Гессе Иван Христианович (1757-1816) – в 1812 г. генерал-лейтенант,
московский комендант.
12. Т.е. Западной Белоруссии.
13. Грессер Александр Иванович (1772-1822) – в 1812 г. полковник инженерных
войск. В составе 7-го пехотного корпуса Н.Н. Раевского участвовал в арьергардных
боях 2-й Западной армии, в Смоленском сражении 4-6 августа. С декабря 1812 г. –
генерал-майор.
14. Речь идет об эполетах штаб-офицера, имевших особую окантовку канительной
бахромой.
15. Указ Александра I командующему Данцигским корпусом Александру
Вюртембергскому.
16. Ныне г. Гданьск (Польша).
17. “Сигнатурка”, от франц. signature, здесь: предписание провизора.
Главная