Наступил католический сочельник 1914 года. По имевшимся
сведениям противник производил перегруппировку сил на
полях Галиции, и наша дивизия, имея задачей уточнить эти
сведения ,выслала ряд офицерских разъездов. Одним из них
довелось командовать мне, тогда офицеру Оренбургского
казачьего полка. В мою обязанность входила разведка
расположения противника в направлении местечка Рима-нов,
лежащего верстах в сорока на запад от расположения штаба
дивизии.
Я выступил часов в 16 со взводом казаков в 26 всадников
в указанном мне направлении. Впереди и по бокам
двигаются дозоры. Первая попавшаяся по пути деревня
свободна от противника, но по выходе из нее взвод был
встречен беглым ружейным огнем с лежавшей впереди
высоты. Пришлось отвести его в только что оставленную
деревню. Выждав там наступления темноты и оставив для
наблюдения пост из двух казаков, я повел разведку в
обход высоты, занятой противником. На линии, на которой
лежала эта высота, я спешил взвод и с одиннадцатью
казаками (прочих я оставил в коноводах) круто повернул и
двинулся вдоль железнодорожного полотна к видневшейся
впереди путевой будке.
Где согнувшись, где ползком мы приблизились к ней.
Проходит какое-то время, мы ползем под шум ветерка и
видим совсем близко будку и двух часовых перед нею. Миг,
и часовые лежат на земле со скрученными руками. Сквозь
неплотно прикрытую ставню пробивается свет. Я припадаю к
щели. В будке — десятка три австрийцев, винтовки их
прислонены к стене. Убаюканный моим отходом в деревню
дремлет, облокотившись на стол, офицер. Я перехожу к
двери. Рывок, она распахивается, и я влетаю в будку с
револьвером в руке, а казаки за мной, с винтовками
наперевес. Австрийцы вскакивают, офицер продирает сонные
глаза, пытается сопротивляться и замертво валится на
пол. Солдаты покорно оставляют будку и идут, куда им
велят казаки.
Снятие заставы потребовало не больше пяти-шести минут
времени. Доставляем пленных -26- в только что
оставленную деревню, и взвод останавливается там на
кормежку лошадей. Разместив пленных в одной из хат под
надежным караулом, я захожу в соседнюю избу. Через
некоторое время появляется старший из охраны и
докладывает, что пленный фельдфебель просится ко мне о
чем-то переговорить. Велю привести его. Порог избы
переступает высокий, плечистый, с хорошей выправкой
красавец и просит... отпустить его домой.
— Домой ? — удивляюсь я.
— Так. До дому !
— Ты в своем уме ?
— В своем, пане офицер, — лопочет он на галицйском
наречии. — Та воно ж и блызенько тут.
— Что « блызенько тут ? » -— спрашиваю.
— Хата моя, а в ей и ридна маты, так стара, та добра.
Отпустить, бо завтра ж Риздво.
— Риздво ? Это, стало быть, Рождество ?
— Так, так ! Рождество !
Необычайная обстановка и такая же просьба заставляют
меня на миг задуматься. Пленный падает на колени и
продолжает просить.
— Да ты, брат, видно действительно рехнулся от всего
пережитого, — говорю ему.
— Нияк не рехнувся, — отвечает он и смотрит на меня
наполненными слезами добрыми серыми глазами, божится и
клянется, что хата его совсем недалеко, тут рядом, и что
к рассвету он вернется назад.
— Войдите в положение, — лопочет он. — Хата моя рядом,
маты-стара, я — пленный, пойду в Россию, а она помрет
без меня. Отпустить ! Клянусь Богом и Его святым Риздвом,
вернусь досвиту. А як пан офицер захочет выйти в огород,
так з видтиля и хату мою по-бачит.
Мы вышли. На дворе стоит морозная ночь, на небе висят
крупные, ясные рождественские звезды, совсем такие же,
как и у нас над Клецкой Защитой.
— Бачите оту купу ? — говорит пленный, показывая на
что-то темное, лежащее впереди, между нашим и
австрийским расположением.
— « Бачу », — говорю.
— То моя хата и в ей ридна маты. Маты, яка думае обо мне
и просит Бога, чтобы Он помог ей побачить хочь ще раз
сына свого.
Пленный поворачивается в мою сторону, молитвенно
складывает руки, падает на колени и снова молит
отпустить его на несколько! часов домой.
Что было мне делать ? Просьба его вызывает на
поверхность моей души воспоминание о моей собственной
матери и о том, что мать эта, где-то в далеком
Оренбургском крае, ежедневно, а может быть и ежечасно
думает о нас, находящихся на фронте трех своих сыновьях,
молится о них, ждет — не дождется, когда сможет
вновь взглянуть на них, прижать к истосковавшемуся
материнскому сердцу. В то время был я молод и, как это
свойственно молодости, склонен был жить больше сердцем,
нежели рассудком.
— Ну так як же, пане офицер ? — продолжает «подогревать»
мое сердце пленный.
— Как тебя зовут ? — спрашиваю его.
— Иосифом, — отвечает он, ломая руки.
— Так как звали и Обручника Пресвятой Девы Марии.
— Ступай ! — велю ему. — Ступай, но знай, пан Иосиф,
если обманешь, — подведешь меня. Да и Дева Мария
прогневаться может за обман.
Пленный козыряет, стучит каблуками и скрывается в ночной
темноте.
Позднее, размышляя обо всем этом, я думал, что
безопаснее было бы отпустить его на свидание с матерью в
сопровождении конвоя. Но мысль эта явилась уже позже,
когда решения переменить было уже нельзя.
Ночь была для меня на этот раз не отдыхом. До рассвета я
не сомкнул глаз ни на минуту. Лежал на сене и думал,
обманет меня пленный или не обманет ? Когда я вспоминал
его ясные, правдивые, наполненные слезами глаза и
молитвенно сложенные руки, я думал, что не обманет, но
когда на ум приходили статьи уставов, сердце начинало
биться быстрее, учащенней.
Проворочавшись с боку на бок до рассвета, я встал. В
оконную раму раздался стук. Я — к ней : через
посветлевшее стекло виднеется знакомая физиономия
пленного и за его спиной — фигура казака...
* * *
Прошел 1914 год, и близился к концу и 1915-й. Война
стала принимать позиционные формы. Сопровождая как-то в
качестве командира конвойной сотни командовавшего 3-им
конным корпусом графа Келлера с позиций в штаб, я не
выдержал и чистосердечно рассказал ему случай с пленным
австрийским фельдфебелем. Рассказал и подумал: «Ну
теперь жди, есаул, порядочного разгона», ибо граф умел
это делать. Он, однако, ехал молча. Подъехали к штабу. Я
выскочил из машины и открыл дверь в штаб. Граф Келлер
вышел из машины, посмотрел на меня, протянул на прощанье
руку, задержав ее на мгновение, и проговорил :
— А знаете что, Вдовкин ?
— Что, Ваше сиятельство ?
— Поступок ваш с пленным шел, разумеется, в разрез с
уставом. Но, пожалуй, и я не выдержал был и поступил так
же. Благодарю за признание!
Прошло еще несколько лет. Во время гражданской -27-
войны, в поисках железа для ковки лошадей мне привелось
попасть в одно торговое село нашей Таврии. В нем было
три церкви, около сорока тысяч жителей, много лавок.
Село это лежало в стороне от железной дороги, и его
как-то миновали передряги революционного времени. Захожу
в одну лавку, в другую. В третьей чувствую на себе
чей-то пристальный взгляд и оборачиваюсь. Человек в
гражданском платье сидит на прилавке и пристально
смотрит на меня.
— Что смотрите ? — спрашиваю я его.
Человек соскакивает с прилавка, приподнимает шляпу и
говорит :
— Простите, вы — не ротмистр Вдовкин ?
— Вдовкин, только не ротмистр, а есаул, — отвечаю ему.
— А пана Иосифа помните ?
— « Пана Иосифа » ?
— Пленного австрийского фельдфебеля, которого вы
отпустили в ночь под Рождество попрощаться с матерью ?
— Как же ! — восклицаю я. — Сколько лет, сколько зим,
пан Иосиф !
Пан Иосиф выпроваживает посетителей из магазина,
запирает его и обращается к кому-то невидимому :
— Наташа !
С верхнего этажа спускается по лестнице, ведя за руку
девочку лет четырех, молодая женщина.
— Моя жена, — представляет ее Иосиф, — и дочь, тоже
Наташа, — продолжает он. — А это, — обращается он к ним,
— тот господин офицер, который взял меня в плен.
Завязывается разговор и в нем выясняется, что по
прибытии в качестве пленного в Россию Иосиф попадает
сначала работником к одному зажиточному крестьянину,
потом, как хорошо грамотный, оказывается бухгалтером у
местного торговца и, в конце концов, мужем его дочери, а
после смерти хозяина и владельцем лавки.
— А как же домой, к матери ? — спрашиваю его.
— Мать померла, царство ей небесное, — отвечает он
грустно, — хозяйства не было у нее, кроме хаты,
никакого, ну и ехать мне туда оказалось незачем. А тут
вот — милая жена, дочь ! Ну а матерью станет мне Россия.
Переболеет она недугом своим и обласкает, как блудного
сына. Блудного потому, что я ведь, по сути, русский,
ополяченный только, но русский... А вас, — продолжал он
через минуту, — я вспоминаю добрым словом часто и в
каждый сочельник молюсь, с женой и дочкой, за вас Богу.
Прожил я в этом милом семействе три дня, познакомился с
ними всеми и особенно с маленькой Наташей, чей образ не
изгладился из моей памяти и по сей день. -28-
Главная